Марк Поповский

Семидесятые

записки максималиста

Тысяча девятьсот семидесятые чумные годы...

Мыслящие люди изгонялись из активной жизни.

Или уходили, кто как мог и умел. Кто в прикладные

сферы, в науку с сидением в библиотеках, кто в любовь,

кто в запой, кто в петлю. Кого с а ж а л и, кого л о ж и л и (в психушку), кого выгоняли из отечества насильно,

кто сам отряхивал прах с ног своих.

И все-таки самый густой поток изгнанников катился

не на Запад и не на Восток, а как бы завихрялся водоворотом, замыкаясь в самом себе.Внутренняя эмиграция. Духовное подполье.

"Московские новости", март 1990

ОТ АВТОРА

Это - дневник. Личный дневник московского литератора, которому в начале семидесятых годов исполнилось пятьдесят. Все, что вы прочитаете в нем, представляло собой каждодневный разговор автора с самим собой. Что-либо скрывать в таком разговоре резона не было. Разве что имена других собеседников, чтобы в случае чего не подводить их. К сожалению, сегодня не всегда удается расшифровать то там, то здесь мелькающие на страницах дневника инициалы. Все чистая правда, разумеется, в том виде, в каком она виделась десятилетия назад.

Из сегодняшнего далека я вижу, что нарушаю историческую оценку, которую давала и дает тем годам московская интеллигенция. Большинство левонастроенных литераторов моего поколения видят как наиболее радостные для себя годы шестидесятые, эпоху публичных протестов, писем "наверх", эпоху "Нового мира" и чтения стихов у подножия памятника Маяковскому. Семидесятые, наоборот, почитаются временем крушения надежд. Я на поэтическо-политические сборища не ходил, писем почти не подписывал, и хотя помогал диссидентам, всегда считал их деятельность безнадежной. Жизнь моя профессиональная и общественная достигла, наоборот, самого большого накала именно в семидесятые, когда писались самые главные для меня книги, совершались самые важные встречи и находки.1

Когда власти начали наступление на либералов, я не собирался ни эмигрировать, ни менять свои политические симпатии и антипатии. То была, может статься, наиболее опасная позиция. В любую минуту можно было ожидать запрета на печатание в журналах, запрета книг, принятых в издательствах, атаки "компетентных органов". Дневник в этих условиях становился единственным другом, которому и выплакаться можно было в случае нужды, на страницах которого случалось подчас и выругаться.

В течение многих лет я вел двойное существование. Оставаясь членом Союза писателей, публикуя очерки в газете "Правда", разъезжая по стране с командировочными удостоверениями почтенных советских и партийных учреждений, я тайно делал собственное, по тогдашним представлениям противозаконное дело: я собирал материалы к биографиям людей, подвергшихся преследованиям. К началу семидесятых завершена была вчерне первая подлинная биография академика Николая Вавилова (1887-1943). Для нее удалось отыскать уникальные документы из архива КГБ, получить свидетельства от людей, сидевших с великим биологом в камере смертников. Затем началась работа над биографией еще одного мученика, блестящего ученого-медика, хирурга и одновременно епископа русской православной церкви В. Ф. Войно-Ясенецкого, принявшего в монашестве имя Луки. Вместе с тем, чтобы прокормить семью, мне приходилось писать очерки и книги, пригодные для печати.

Звонила помощник (Минздрав СССР) Петровского Б. В., которому я 17 декабря оставил рукопись своей книги "Рецепт на бессмертие". Рукопись была запрещена начальником отдела внедрения новых лекарств Минздрава Бабаяном Н. Единственное утешение состоит в том, что за 25 лет, с тех пор как я занимаюсь литературным делом, из дома в Рахмановском переулке пять раз вычищали Бабаянов всех мастей и рангов. Авось дождусь и шестого...

8 января

Получил предложение от завотделом науки "Правды" написать статью "В жизни и в книге", где на примере нескольких книг о людях науки поразмыслить о том, достоверный ли образ ученого возникает на страницах, вышедших за последнее время книг.

9 января

Работаю над III-й главой очерка об эстонском хирурге Сеппо. Условное название очерка "Доцент Арнольд Сеппо в трех измерениях". Три измерения это высота нравственного уровня, ширина (широта) натуры и глубина научных идей. Хочу показать нераздельность всех этих "измерений" в делах настоящего исследователя. Сеппо мне очень симпатичен своей непреклонностью. Прислал новогоднее поздравление с эпиграфом из Бетховена:

"Кто хорошо и правдиво поступает, тот может терпеть и несправедливости за это" (из письма). К этому Сеппо добавляет: "В этой классической истине сказано все, что нас с Вами ожидает". Невеселое предсказание...

10 января

Сегодня отправил завотделом очерка "Сибирских огней" Виталию Ивановичу Зеленскому письмо:

"Получил из редакции "Сибирских огней" верстку, на которой типографским шрифтом обозначено мое имя. Но я отказываюсь признать это сочинение своим. Год назад я оставил Вам научно-художественный очерк "Народ-целитель" объемом 68 страниц. Теперь же передо мной некая популярная статейка объемом около листа, содержащая лишь клочья и обрывки моих мыслей. Многие места вообще заменены безграмотным пересказом, в ряде мест мне навязаны чуждые для меня выводы. Такого безграмотного и, не побоюсь сказать, наглого "редактирования" я не упомню за всю свою жизнь, хотя и занимаюсь литературным делом 25 лет... Конечно, не может быть и речи о том, чтобы я разрешил публиковать свою работу в таком виде. Я автор более десятка книг, и мне нельзя позорить себя подобными публикациями, так что выбирайте одно из двух: либо публикуйте то, что я Вам оставил (можно и с некоторыми сокращениями), или как можно скорее вышлите оба экземпляра моей работы. Я не сомневаюсь, что в самое ближайшее время смогу опубликовать свой очерк в журнале, где уважают труд писателя".

Тут все верно, кроме того, что меня никогда так не "редактировали". И похлеще бывало. Неуважение к литератору - стиль современной прессы.