Она не любила рассказывать о себе, говорила обычно, что рассказывать-то, собственно ей и нечего. Но иногда, когда откровенность нашего разговора достигала некоего порогового значения, она откидывалась на спинку кресла ли, дивана ли, подбирала ноги под себя, и в такой позе легкой расслабленности начинала вспоминать. Но было это редко, за то дни, что мы провели вместе в ее доме, подобное случалось всего раз пять: слишком мало для того, чтобы составить полный портрет Тамары Игоревны, но вполне достаточный для легкого эскизного наброска, немало говорящего о женщине, с которой мне довелось столь неожиданно познакомиться.

- Знаешь,... - так начинала она разговор о себе: порой бессовестно-интимный, порой закутанный завесой некоей тайны, которую мне еще предстояло разгадать. - Знаешь, я никогда не могла понять одного....

За этими словами могло последовать продолжение на часы, могло на минуты - короткий залп фраз и долгое молчание, точно она ждала моего решения, продолжать ли ей или остановиться вот так как есть, на полпути. Но я всегда молчал, боясь, что ответив, нарушу ту обстановку легкого флирта, что окружала нас в такие минуты.

Перед тем, как я переехал к ней в дом, она тоже сказала мне эту фразу. С той же интонацией, что и всегда, задумавшись на мгновение, и закончила: "... почему ты живешь, прости, все еще живешь в гостинице? Я не думаю, что это тебе удобно, скорее, напротив".

Я поддался, не мог не поддаться, ибо, несмотря ни на что, Тамара Игоревна была женщиной, умевшей повелевать, просить так, что ее просьбы могли быть только выполнены и выполнены охотно, с воодушевлением и искренним стремлением совершить обещанное побыстрее и уж конечно безо всякого недовольства, свойственного всем приказаниям. Я не мог отказать ей; она предложила оставить все как есть, я лишь забрал сумку с самым необходимым, а чемодан в номере гостиницы так и остался до конца оплаченных мною двух недель, уже наполовину пустым.

Я заметил тогда Тамаре Игоревне, что не слишком прилично протаскивать багаж мимо портье; мы воспользовались черным ходом, благо второй выход из гостиницы - со двора - оказался открыт. Погрузили распухшую сумку в багажник и отчалили, не замеченные никем, тем более любопытствующими, толпящимися в гостиничном холле. В машине мы ни с того ни с чего принялись бурно, страстно целоваться, я подумал тогда, что так, должно быть ведут себя Наташа и Антон при встрече.

Тамара Игоревна поселила меня наверху в спальне, окнами выходящей в яблоневый сад. Маленькая, но уютная комнатка, почти точно в такой я проживал далеко-далеко отсюда когда-то очень давно, даже странно теперь об этом вспоминать: кисейные занавеси, кровать подле окна - я люблю, когда кровать стоит у окна - небольшой двустворчатый шкаф, сервант, два стула, кресло, торшер и мягкий ковер на полу с рисунком восточной тематики. Да, я забыл, скромно притулившийся в углу треножник для цветов и репродукция Серебряковой, нет, при внимательном осмотре полотна, я убедился в ее подлинности; картина изображала обнаженную натурщицу на фоне лесного пейзажа. Я видел эту картину давно, лет десять-пятнадцать назад, ее репродукция была помещена, кажется, в "Огоньке", в качестве приложения к рассказу о самой художнице. Тогда, насколько я помню, картина эта принадлежала еще какой-то галерее.

Она поинтересовалась, будет ли мне здесь удобно, я ответил, безусловно. С чем Тамара Игоревна меня и оставила наедине с впечатлениями, попросив лишь, чтобы я, освоившись, не задерживался к ужину.

Ужин прошел почти в полном молчании: Тамара Игоревна старалась, как могла, придумать общую тему для разговора - присутствовала Наташа, - но, к сожалению, мысли и девушки и мои были слишком далеки от реального мира. Я обдумывал свое новое положение, унесясь в мир грез, о завтрашнем дне, девушка же, видно, еще и еще раз переживала впечатления, оставшиеся с ней после последней встречи с Антоном; что исключительного было в оной, она предпочла умолчать, просто игнорируя до поры до времени наше присутствие. Да и ужин тоже, ела она очень мало и, быстро допив чай, ушла к себе и не показывалась более.

Вечер был полностью в нашем распоряжении, мы провели его вдвоем за сиюминутными разговорами перед телевизором. Ничего из того, что я в сладостных мечтах представлял себе за ужином, так и не случилось. Только когда я ложился спать, проходя мимо комнаты Тамары Игоревны, услышал, как она негромко плачет, вероятно, уткнувшись в подушку.

Громушкин без стука ворвался в соседний кабинет, оглядел собравшихся и, как бы между прочим, поинтересовался:

- Бездельничаете все, да? Ваньку валяете?

Ему никто не ответил, впрочем, в ответе он и не нуждался, продолжив:

- Знаете, кто ко мне пять минут назад заглянул на огонек?

Кисурин поднял голову от кроссворда, прищурившись, он посмотрел на вошедшего:

- Надо сыграть в угадайку?

Остальные ждали молча. Конюхов сидел за столом и, не обращая внимания на ворвавшегося Громушкина, которого явно распирало, что-то читал, Васильев, устроившись на подоконнике, просто смотрел то на собравшихся, то в окно.

- Не поняли, - холодно сказал Громушкин. - А зря. Когда я произнесу имя героя, отношение к моему приходу мгновенно переменится... - и, не став ждать новых знаков внимания со стороны следственной группы, закончил: - Так вот, пять минут назад ко мне на прием пожаловал сам Османов Рамиль Арсанович, но же Гамлет. Тот самый, можно не....

Конюхов вскочил так резко, что стул под ним упал на пол, Васильев мгновенно оказался на ногах, Кисурин один замешкался, выбираясь из-за стола.

- Ты серьезно? - спросил Конюхов. - Это не одна из твоих дурацких шуточек?

- Если это и дурацкая шуточка, то со стороны Гамлета. Так что приглашаю всех вас взглянуть на него, любимого.

Османов, сгорбившись, сидел в кабинете Громушкина на кривоногом посетительском стуле и смотрел себе под ноги мимо сцепленных на коленях ладоней. На вошедшую группу он не обратил ни малейшего внимания.

Оперативники вошли и собрались у противоположной от сидящего стены, сгрудившись плотной группой; за свой стол сел только хозяин кабинета. Все молчали, точно не решилась произнести слово, боясь, как бы столь неожиданно навестивший их гость не исчез от малейшего восклицания подобно миражу в пустыне.

Наконец, Османов поднял голову.

- Зрителей привели, - бесцветным голосом произнес он, оглядывая оперативников. - Добрый день.

В ответ "добрый день" произнес лишь Конюхов. Он же первым занял стул возле вешалки - свое излюбленное место в этом кабинете. Остальные продолжали стоять, даже когда Громушкин обернулся и, пожав плечами, одновременно наслаждаясь произведенным эффектом, пригласил всех садится "как Бог на душу положит". И неловко посмотрел на Османова, как отреагирует он на невольный каламбур. Но тот хранил молчание, на лицо его не изменило выражение ни на йоту.

Когда тишина в кабинете стала звенящей, Громушкин, наконец, задал первый вопрос:

- Так что же тебя привело к нам, Рамиль Арсанович? Мы внимательно слушаем.

Османов обеими ладонями провел по лицу, пробормотал что-то и глухо выдавил из себя:

- Мне нужна ваша помощь. Вам нужна моя помощь. Вы ведь убийцу Глушенко все еще не можете найти, как ни стараетесь, а заодно и меня, как возможного свидетеля, может, соучастника убийства.

Громушкин кивнул.

- Говоря откровенно, я только сегодня решился к вам придти. Были на то причины... пусть их. Конечно, мне следовало бы сделать это немного пораньше, скажем, дня два или три назад...

- Почему два или три дня назад, Рамиль Арсанович? Убийству-то скоро месяц стукнет.

- Я же говорю, на то были причины. Вам надо откровенно, - кивок в ответ. - Ну что ж, откровенно, так откровенно. Я сам хотел достать убийцу, сам со своими ребятами. Он был у меня в руках, я положил пальцы на его пульс. И упустил. Как раз три дня назад, когда он съехал из гостиницы "Казахстан". В тот день Симон потеряли его след и вот за эти прошедшие два дня не смогли обнаружить вновь.