Фундамент научного изучения творчества Гоголя заложили многочисленные критические выступления Белинского, в которых дана глубокая оценка его творчества. В 1855—1856 гг. Чернышевский напечатал работу «Очерки гоголевского периода русской литературы», а в 1857 г, — статью «Сочинения и письма Н. В. Гоголя», в которых содержались важные замечания о 2-м т. «Мёртвых душ», о мировоззрении Гоголя, об общем значении его творчества. Выходом в свет книг П. А. Кулиша «Опыт биографии Н. В. Гоголя» (1854) и «Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя» (т. 1—2, 1856) было положено начало изучению жизни Гоголя, продолженное В. И. Шенроком в его «Материалах для биографии Гоголя» (т. 1—4, 1892—1897). Большое значение имело 10-е изд. соч. Гоголя, осуществлённое Н. С. Тихонравовым (т. 1—5. М., 1889); это было первое издание, основанное на критическом изучении текстов. Однако выпущенные Шенроком в 1896 г. последние два тома (т. 6,7) отличались более низким качеством редакционной подготовки.

В первых монографических трудах, посвящённых творчеству Гоголя, была предпринята попытка подойти к нему с позиций психологического метода. Работы «Н. В. Гоголь» Н. А. Котляревского (1903) и «Гоголь» Д. Н. Овсянико-Куликовского (1907) содействовали изучению отдельных сторон его творчества. В книге Котляревского произведения Гоголя впервые рассматривались на широком фоне литературы 30—40-х гг., но в целом он стремился свести противоречия творчества Гоголя к психологическим противоречиям его личности. Книга И. Мандельштама «О характере гоголевского стиля» (1902), интересная частными наблюдениями, положила начало формалистическим работам о стиле Гоголя. Книга А. Белого «Мастерство Гоголя» (1934), содержащая много интересных наблюдений над художественным методом Гоголя, в целом отличалась определённым субъективизмом. Выдвинутая ещё в 1891 г. В. В. Розановым концепция, отрицающая реалистический метод Гоголя, была развита в работах Д. С. Мережковского (1906) и В. Я. Брюсова (1909), подходивших к творчеству сатирика с декадентских позиций. Полемичной по отношению к такой точке зрения была статья В. Г. Короленко «Трагедия писателя» (1909). В 1914 г. вышла книга В. Ф. Переверзева «Творчество Гоголя», в которой исследователь раскрыл произведение Гоголя в единстве идейных и художественно-стилистических элементов. Однако, стремясь к социальному истолкованию творчества писателя, автор построил ошибочную концепцию, согласно которой Гоголь объявлялся «одним из крупнейших представителей поместного стиля». В советское время вышли работы В. В. Виноградова, В. В. Гиппиуса, Г. А. Гуковского, С. С. Данилова, С. Н. Дурылина, А. Л. Слонимского, Б. М. Эйхенбаумаидр. В 1937—1952 гг. издано академическое собрание сочинений Гоголя в 14 т, — результат коллективного труда группы учёных. Особенно оживилось изучение жизни и творчества Гоголя в 50-е гг. в связи со столетием со дня его смерти (работы Н. Л. Степанова, М. Б. Храпченко, С. И. Машинского, Г. Н. Поспелова, В. В. Ермилова и др.). Мировому значению Гоголя, его влиянию на зарубежные литературы, особенно на славянские — чешские, болгарские, а также на арабскую, японскую, китайскую, румынскую и др., посвящены работы М. П. Алексеева, Н. И. Кравцова, В. Д. Савицкого, С. В. Никольского, А. П. Соловьёвой, А. 3. Розенфельда, В. П. Велчева, Цянь Чжун-вэня и др.

Довольно высокий, пожалуй, самого среднего т роста, в темном, длинном, в меру приталенном сюртуке, свободно висевшем на всё ещё достаточно плотном, однако полегчавшем и подвысохшем от долгого недоедания теле, в бархатном зелёном двубортном жилете, застёгнутом наглухо, до самой шеи, возле которой, по обе стороны, из-под атласного чёрного галстука торчали белые мягкие, некрахмальные воротнички, в коричневых обношенных брюках на тонких, несколько кривоватых ногах, мерзко зябнувших, несмотря на самые толстые шерстяные чулки, с упавшими на выпуклый лоб длинными космами поредевших волос, прямыми прядями спадавших ниже ушей, слегка изгибаясь над ними волной, с добродушной усмешкой в небольших, красиво разрезанных карих глазах, такой странной на неправильном остроносом лице, хотя очень бледном, но здорового ровного цвета, с тёмными тонкими шелковистыми усиками над всё ещё полными, но тоже бледными и сухими губами, с нерешительной грустной улыбкой, весь беззащитный, открытый, погруженный в раздумье — о чём и о ком?

Он стоял у окна, опершись плечом о косяк, и думал о том, что уже никакого места не стало на земле человеку, где бы жить, как хочется, пристойно и скромно, в тишине и полезных Богу и людям трудах. Он думал о том, что в Париже, погрязшем всегда в настоящем, без прозрения в будущее, без рассудительной оглядки в прошедшее, наконец окончилось новое возмущение[1], в начале которого был согнан с престола наследственных королей прежний самозваный король, в продолжение которого место разума и порядка заступили хаос и штык и в итоге которого на всё том же обесчещенном троне явился новый самозваный король, бездомный бродяга, прощелыга, авантюрист, по всей видимости много худший, чем прежний, что по этой причине нынче мало кого выпускают на Запад, страшась, как бы эта французская заразительная болезнь не распространилась в России, и что, казалось, четырёх лет кровавой резни и смятений должно быть довольно, чтобы понять наконец и слепым: стезя хаоса, крови, штыка не возродит ни человека, ни человечества, как мечталось тем, кто вставал во главе возмущения.

И по-прежнему страждет весь мир. Все люди, с кем бы он ни сходился, с кем бы ни знакомился коротко, страждут, даже те, о которых по виду меньше всего можно бы заключить, чтобы они были несчастны, так что даже невозможно решить, чьи страданья сильнее, однако всё же представлялось ему, что тягостней всех те страданья, которые происходят от недоразумений взаимных, а эти страданья сделались вдруг повсеместными, гак что только со всех сторон и слышно, как расходятся между собою друзья, как люди, созданные затем, чтобы друг друга любить, друг от друга отторгнулись невозвратно, только и слышно теперь, как скорбно кричит человек: «Не понимают меня!»

Что же сблизит людей, что возродит?

С тоской он думал о городе Риме, который в недавние времена был захвачен солдатами французов[2], так громко вопиявших о свободе, и возвратиться в который ему теперь ни малейшей возможности нет: как бы ужился он там, где над миром властвует штык?

Да и здесь, на Никитском бульваре, в Москве...

Для чего только он воротился сюда, в это больное, бессердечное, неопределённое время превратных мнений и разнузданной лжи, где с криком, с пеной у рта распространяются обо всём самом важном и самом неважном в таком изобилии, как не случалось доселе, кажется, никогда?

Самой нелепой, самой бессовестной лжи накопилось столько вокруг, что и о себе он слышал не раз то и дело такие подозрительные, странные, почти волшебные слухи, на которые так изобильна Москва, что волосы дыбом могли бы подняться на бедной его голове, когда бы подобными слухами он покрепче смущался и принимал их в себя.

Впрочем, отчасти он во всём этом был и сам виноват: ему-то побольше, чем кому-либо другому, нужно было держаться вдали, и, ежели взглянуть глубоким оком на всё, что ни есть, он не должен был сюда приезжать прежде полнейшего окончания всего, в трёх томах, бесконечного труда своего.

Может быть, эта мысль, слишком тягостная для сердца, именно потому так ужасно терзала его, что, по правде сказать, для него давно уже всё стало мертво, что окружало его на чужбине, и глаза его оттуда глядели только в Россию, и уже не находилось меры любви его к ней, но, вероятно, по этой причине только в тех, отныне недоступных краях успешен и благодатен был его труд.