И только Теодор, а следом и племянница скрылись за дверью, засобиралась тётя.
— Я рада, что тебе, дитя моё, сегодня лучше. Ты и впрямь выглядишь расчудесно. В таком случае я, с твоего позволения, навещу старую мою подругу. Ты её знаешь, фрау Хильдегард из Бонна. Она приехала с мужем всего на несколько дней...
Часы в столовой пробили четыре пополудни. В доме была тишина. Дети, в том числе и семилетняя Анни, спали.
Элеонора вначале взяла какую-то книгу, но, лишь раскрыв её, тут же отложила. Она вообще не очень любила читать, особенно из тех умных, но скучных книг, что пачками накупал её муж. К тому же она снова почувствовала, как голова становится всё тяжелее и тяжелее.
«Все оставили меня. Даже тётя и сестра. Но первым — он, Теодор. Неужели он опять пошёл, чтобы увидеть её, эту наглую вдовушку? В тот самый день, когда я увидела её у нас в доме, словно какое-то чувство подсказало мне: она — будущая моя соперница!»
И правда, Эрнестина Дернберг однажды после рождения Дарьи вместе с двумя или тремя их общими знакомыми пришла, чтобы поздравить новорождённую и её мать. Визит вежливости — не более. И в городе, где в общем-то все друг друга знают, визит этот никого не удивил. Кроме, наверное, самой Элеоноры, до которой только что начали доходить смутные слухи.
«Да, эта вдова не просто соперница. Она коварная и злая разлучница, — вдруг с новым приливом к голове Элеонору обожгла страшная мысль. — Она только того и ждёт, чтобы я вконец разболелась и по-настоящему изнемогла. Она, эта черноглазая цыганка, — подлинная ведьма и колдунья. И ей надо лишь одного — моей смерти».
Нелли встала с кресла и, пройдя через всю комнату, остановилась у окна. Голова закружилась, и она чуть не упала на пол, удержав себя тем, что схватилась за стоящий рядом стул.
«Что со мною? Что меня так разволновало? — попыталась она собраться с мыслями. — О чём таком страшном я только что подумала? Ага, вот оно — о смерти. Ну конечно же о моей смерти, которой так хочет сам Теодор, которую он с нетерпением от меня ждёт! Разве не он недавно говорил мне о том, что нисколько не сомневается в моей решимости умереть за него? Так за чем же остановка, дорогой мой муж? Ты прав: ради твоего благополучия, ради твоего и её счастья я, ни минуты не колеблясь, расстанусь со своею жизнью. Без тебя моя жизнь ни к чему».
Шифоньер с её выходными платьями стоял в нескольких шагах, и она, распахнув дверцу, сняла с вешалки маскарадное платье.
«Вот то, что я искала», — сказала она себе и отстегнула от платья кинжал.
Стилет был не настоящий, но достаточно острый, чтобы порезаться до крови. И она быстро, боясь передумать, нанесла один, затем второй и третий удары ножом себе в грудь.
Кровь проступила через рубашку, затем брызнула струёй. Тем не менее Элеонора, зажав раны рукою, спустилась с лестницы, открыта входную дверь и, оказавшись на улице, пустилась по ней бегом.
Тютчев воротился домой как раз в тот самый момент, когда кто-то из дома Голленштейнов, их ближайших соседей, склонился над его женою, лежавшей на мостовой в луже крови.
— Домой! Несите её, пожалуйста, домой, — только и сумел выдавить из себя Фёдор Иванович и бросился в дом следом за слугами Голленштейна, внёсшими в спальню его жену.
— Это у неё от известного физиологического явления, — после минутного оцепенения нашёлся вновь Тютчев. — Да, что очередной прилив к голове. И вот — такое несчастье! Но нужен доктор. Бегите же за ним!
В течение суток жизнь Элеоноры находилась в опасности. И в течение этих суток и много позже Тютчев не мог ни на минуту не только соснуть, но просто успокоить себя.
«Как же она могла совершить над собою такое? И как она не подумала обо мне?.. А вдруг? — тут же возникла страшная и пугающая догадка, — Вдруг в этот роковой момент она в самом деле решила уйти, чтобы сделать меня свободным? Но зачем, для чего? Разве мне нужна такая свобода и разве мне кто-либо ещё нужен, кроме неё, моей милой Нелли?»
И следом пришла новая мысль:
«Надо сообщить тем, до кого могут дойти слухи о происшедшем, как всё на самом деле случилось. Именно так, чтобы избежать досужих домыслов и пересудов. И не в последнюю очередь отписать в Петербург моему другу Гагарину. Пусть милейший Иван Сергеевич, будучи извещён мною, если потребуется дать отпор нелепым толкам, объяснит, что и как на самом деле произошло с моею женой. Охотников же представить дело в некоем романтическом виде найдётся немало. Уж больно падки иные на то, чтобы видеть во всём, происходящем в жизни, одну лишь пошлую изнанку».
16
Ещё до приезда в Мюнхен Иван Гагарин действительно знал некоторые стихи Тютчева. Как ни оценивал слишком уж скромно поэт своё творчество, но нет-нет да посылал отдельные пиесы, как иногда он называл свои стихотворения, в тот или иной московский или петербургский журнал.
Сии издания — «Северная лира», «Урания», «Галатея» и некоторые другие журналы и альманахи — большею частью были изданиями второстепенными и довольно пустыми. Их ни в коей мере нельзя было сравнить, к примеру, с «Московским телеграфом» Полевого, «Полярной звездой» Бестужева и Рылеева или «Северными цветами» Дельвига, пользовавшимися огромным вниманием читателей в обеих русских столицах.
Сам поэт, оказавшийся волею судьбы далеко за пределами России, вряд ли отважился бы стучаться в двери отечественных журналов, коли издатели настойчиво не вытягивали бы из него, словно клещами, плоды его поэтических увлечений. «Уранию» издавал Погодин, «Северную лиру» — Ознобишин, можно сказать, друзья ещё по Московскому университету, «Галатею» — Раич.
Семён Егорович Амфитеатров, который подписывал в печати свои литературные произведения фамилией Раич, был когда-то домашним учителем Феденьки Тютчева. Сын сельского священника из орловского села Рай-Высокое, он за несколько лет до появления в тютчевской семье окончил Севскую семинарию, только не принял духовного сана. Университет, а не церковный приход манил сего пытливого юношу.
И случилось так, что отзвуки собственным стремлениям учитель с первых же дней усмотрел в десятилетнем, на редкость пытливом и способном отроке.
«Необыкновенные дарования и страсть к просвещению милого воспитанника изумляли и утешали меня, — говорил Раич некоторое время спустя о своём ученике. — Года через три он уже был не учеником, а товарищем моим, — так быстро развивался его любознательный и восприимчивый ум».
Страстный поклонник Державина, отменный знаток латинской и итальянской классической поэзии, Раич познакомил своего питомца с самыми лучшими произведениями русской и всемирной литературы.
«С каким удовольствием вспоминаю я о тех сладостных часах, — признавался учитель, — когда, бывало, весною и летом, живя в подмосковной, мы вдвоём с Фёдором Ивановичем выходили из дома, запасались Горацием, Вергилием или кем-нибудь из отечественных писателей и, усевшись в роще, на холмике, углублялись в чтение и утопали в чистых наслаждениях красотами гениальных произведений Поэзии».
Не он ли, этот самозабвенно влюблённый в поэзию бывший семинарист, сам познавший силою своего ума все таинства царства муз, посеял в душе своего одарённого ученика семена творческого пристрастия?
Да, только Феденька был тогда посвящён в то, что наставник его занят поистине огромным трудом — переводом Вергилиевых «Георгик». Свою тетрадь он не показывал никому и лишь юного друга избрал в качестве единственного своего судьи и советчика.
И не может быть никакого сомнения в том, что и первые собственные стихи Феденька Тютчев доверил отзыву не маменьки и не любимому дядьке Афанасьичу, а именно учителю Раичу, распахнувшему перед ним волшебные обиталища муз.
Так, рука об руку, учитель и ученик стали вольнослушателями Московского университета, который Раич, будучи старше годами, окончил первым. А уж следом за ним и его ученик.
Отсюда понятно, что, начав издавать «Галатею», Раич не мог не привлечь в качестве постоянного сотрудника бывшего воспитанника, хотя тот и находился в далёкой Германии.