Неужели? Возможно ли, чтобы мне, готовому жаловаться на избыток недоброжелательства, пришлось бы тогда протестовать против излишнего сочувствия?

Потому что в конце концов мы не одни на белом свете, и если уже вы обладаете таким чрезмерным запасом сочувствия к человечеству... то не сочли бы вы более справедливым разделить его между всеми народами земли? Все они заслуживают сожаления. Взгляните, например, на Англию! Что вы о ней скажете? Взгляните на её фабричное население, на Ирландию; и если бы вам удалось вполне сознательно подвести итоги в этих двух странах, если бы вы могли взвесить на правдивых весах злополучные последствия русского варварства и английского просвещения — быть может вы признали бы более своеобразия, чем преувеличения, в заявлении того человека, который, будучи одинаково чужд обеим странам и равно их изучивший, утверждал с полнейшим убеждением, что в соединённом королевстве существует по крайней мере миллион людей, которые много бы выиграли, если бы их сослали в Сибирь!..»

Первые дни в Петербурге ушли на обустройство семьи. Но они, эти первые дни, принесли и нежданную весть: Александр Христофорович Бенкендорф скончался.

Приглушённое треньканье серебряного колокольчика — и нетерпеливый вопрос появившемуся в дверях секретарю:

   — А что, господин Тютчев ещё не записался ко мне на приём?

   — Никак нет, ваше сиятельство.

Вице-канцлер и министр иностранных дел Нессельроде нервно пожевал узкими губами и почему-то кончиками пальцев потрогал кончик своего, похожего на клюв, горбатого, иудейского носа.

   — Тотчас, как только объявится в департаменте, доложите мне.

«Мать Мария! Да разве стал бы я интересоваться этим господином, коли не последний разговор с самим государем? — с досадою сказал себе вице-канцлер. — Какое вообще отношение имеет к вверенной мне службе этот ни на что не годный и к тому же много понимающий о себе чиновник? А последний его демарш — это же ловко задуманный ход, имеющий целью в глупейшем свете выставить мою персону пред императором! Ах, как ловко окрутил самого Александра Христофоровича! Дескать, я для вас, ваше высокопревосходительство, из самого жаркого огня — каштаны, вы же — замолвите словечко обо мне там, на самом верху. И что же — свидетель тому наш Творец! — получилось? Да ещё как! Ушёл от нас Александр Христофорович, светлая ему память. Я, грешным делом, тогда же подумал: затея с тютчевскими писаниями канет в Лету, а вместе с его же статьями — и крест на всей его карьере. Да вдруг — новый оборот дела, коий никак уж и не ожидался!»

Последний разговор с царём, происшедший третьего дня, оставил осадок, который никак не мог улетучиться.

Странное дело: не было вопроса, в котором его величество император государства Российского и вершитель внешней политики державы могли бы решительно разойтись.

Ни-ни, ни под каким видом! Карл Васильевич так умело докладывал любое дело, а пред этим так скрупулёзно и основательно собирал все мнения царского окружения и — особливо — вынюхивал каждый малейший нюанс в настроении самого Николая Павловича, что всегда попадал в самую точку.

Тут же — какое-то жалкое письмо, отпечатанное в какой-то захудалой мюнхенской друкарне, а конфуз, словно получил оплеуху!

   — Не попадал ли к тебе, Карл Васильевич, сей прелюбопытнейший документ? — Император взял со стола тонкую — всего в несколько листочков, похожую на гимназическую тетрадку брошюрку и протянул её своему министру.

Карл Васильевич только взглянул на обложку и опустил голову: «Она, тютчевская проделка! Но — как бы мне не ошибиться. Что у его величества на уме?»

Клювоподобный нос вскинулся кверху. В глазах — покорное выжидание.

Со стороны же всё выглядело зловеще — высокий, атлетического сложения император и перед ним не то чтобы низкорослый — форменный карлик. Но то, может быть, Николаю Павловичу всякий раз и внушало чувство величия и превосходства.

   — А знаешь, Карл Васильевич, автор сей брошюры... — поднялся во весь свой рост российский император, и Нессельроде вновь приниженно склонил голову: «Куда он метит?»

   — Да вот, я зачту хотя бы сие место, — продолжил Николай Павлович. — Автор пишет: «О России много говорят, в наше время она служит предметом пламенного, тревожного любопытства; очевидно, что она сделалась одною из главнейших забот века...» А дальше — вопрос совсем ребром: «...обретёт ли Восточная Европа, уже на три четверти сложившаяся, эта истинная империя Востока, для которой первая империя византийских кесарей, древних православных императоров, служила лишь слабым и неполным предначертанием, обретает или нет Восточная Европа своё последнее, самое существенное дополнение и получит ли она его путём собственного хода событий, или будет вынуждена добывать его силою оружия, подвергая мир величайшим бедствиям...» Каково?

Всё стало на свои места, и Нессельроде, уже не боясь ошибиться, произнёс:

   — Умная и в высшей степени своевременная статья. Смею заметить, в ней есть и другие места, которые, несомненно, могут привлечь внимание вашего величества.

   — Какие — отдельные места? — Гигант император глянул поверх карлика. — В этой статье я нашёл все мои собственные мысли! — И через паузу: — Так ты, выходит, с нею тоже знаком? Не знаешь, кто её автор?

   — Некий господин Тютчев, ваше величество. Некоторым образом уже отставленный от дипломатической службы и ныне обретающийся в качестве частного лица в пределах Баварского королевства.

Николай Павлович вновь взял в руки сброшюрованные листки.

   — Ах вот оно что! Это о нём и его своеобразном проекте говорил мне год назад Александр Христофорович, вечная ему память, — вновь поднялся из-за стола император. — Так почему этот Тютчев пребывает в качестве частного лица, обладая недюжинным государственным умом? Припоминаю теперь: сего чиновника постигла трагедия — смерть жены, на руках остались дочери-малютки. Мне о том, кажется, ещё Жуковский говорил вместе с великим князем цесаревичем... Видно, у Бенкендорфа на Тютчева были определённые виды. Попрошу теперь тебя, Карл Васильевич, взять сию заботу в свои руки. Коли в человеке глубокий ум и искра Божия — при деле следует его держать, а не вольноопределяющимся, к тому же — и в чужих Палестинах...

Вяземский не мог взять на ум — почему это Тютчев бежит такой счастливой возможности встретиться с Нессельроде, если сам же решился в этот свой приезд упорядочить собственную службу? Огорчительно, слов нет, что так неожиданно оборвался союз с Бенкендорфом. Но там бабушка как бы надвое сказала: неизвестно, в какую сторону могла податься карьера. Всё ж департамент у покойного министра был специфический. Тут же — колея привычная. В неё снова вернуться — раз плюнуть!

И Нести терялась в догадках — чего он ждёт? На днях у Вяземского они познакомились с любезною и такою ласковою графиней Нессельроде. Мария Дмитриевна, урождённая графиня Гурьева, — воплощение дружелюбия и приязни. Прибавить сюда и неоднократно проявляемую расположенность самого Карла Васильевича к Фёдору — вот и успех, который не заставит себя ждать.

Уговорили — была не была! Но в глубине души жило сомнение: обласкает, как всегда, а о сути дела — ни полслова.

Однако только лишь вошёл в кабинет, что-то подсказало: будет толк, на коий и не рассчитывал!

   — Что ж это вы, любезнейший Фёдор Иванович, и носа не кажете? — взболтнув коротенькими ножками, спрыгнул со стула карлик и двинулся навстречу вошедшему. — Извещён: уже две недели вы в Петербурге. Как устроились, как жена, дети? Мария Дмитриевна в восторге от вашей красавицы супруги. Надеюсь, они станут друзьями.

И — вдруг слова, которых ждал, которые давно хотел услышать, но в то, что когда-нибудь их услышит, даже не верил:

   — М-м... Не согласитесь ли вы вернуться на службу?