Колокольчик у двери звякнул слабо, приглушённо.

   — Ах, это ты, дорогая Мари! — показалась в дверях сама хозяйка Антуанетта, или попросту Антонина Дмитриевна Блудова. — Намедни прихворнула немного, велела колоколец войлоком обернуть, чтобы не беспокоил. Да вот снять войлок забыли. Но я уже здорова, чувствую себя преотлично! Ну, проходи ж, проходи!..

Графиня Блудова, которой недавно исполнилось пятьдесят, выглядела довольно молодо, а энергичный характер делал её ещё более привлекательной. В Петербурге салон графини считался средоточием изысканной публики, как бы сказали сейчас, самой интеллектуальной, но на свой манер: в основном приверженцы всего истинно русского. Пошло это от отца, бывшего президента Академии наук, в молодости близкого к пушкинскому кругу. Но конечно, во многом успеху салона способствовала сама хозяйка — остроумная и общительная, постоянно заботящаяся о том, чтобы её гостям у неё было приятно.

Тютчеву приписывалась по этому поводу острота: «Иметь гостиную трудно. Но уметь её иметь вовсе нелегко. Для этого требуется сущая безделица, которой, кстати, наделена Антуанетта: немножко ума для себя и побольше для других».

   — А ты, право, чудо как хороша! Прямо цветущая роза у нашего Фёдора Ивановича. — Антонина Дмитриевна взяла под руку Мари и с этими словами ввела в гостиную.

Мари сделала несколько шагов навстречу собравшимся знакомым и незнакомым женщинам и мужчинам и в нерешительности остановилась, увидев необычно много людей.

На Мари было лёгкое барежевое платье, очень простенькое и очень миленькое. Обшитые рюшами рукава доходили только до локтей, широкая лента схватывала тонкий стан.

   — Как ты сегодня прелестна, Мари! — подскочила к ней Евгения Шеншина. — И очень мило, что пришла. У нас гости, которым мы все очень рады. Видишь?

Только теперь Мари разглядела в гостиной пятерых или шестерых морских офицеров и вспомнила, что это об их ожидаемом визите говорила Анна.

Один из них, уже в летах, с окладистой бородой и чёрными двуглавыми адмиральскими орлами, вышитыми на золотых эполетах, подошёл и представился:

   — Лесовский Степан Степанович.

Антонина Дмитриевна снова оказалась рядом с Мари.

   — Разреши, душенька, познакомить тебя с командиром фрегата «Олег», капитаном первого ранга, флигель-адъютантом свиты его императорского величества — Николаем Алексеевичем Бирилёвым.

Мари подняла глаза на стройного средних лет офицера с весёлыми Карими глазами, прямым крупным носом и небольшими усами на слегка удлинённом лице.

Офицер поклонился, и тотчас в его глазах возникла улыбка.

   — Помилуйте, милейшая Антонина Дмитриевна, зачем же так пышно и длинно меня титуловать? Целый формулярный список.

   — Ах, не желаете длинно, тогда могу и короче, — в тон Бирилёву произнесла графиня. — Представляю тебе, Мари, героя Севастополя!

Николай Алексеевич теперь уже откровенно рассмеялся:

   — Герой или не герой, но уж точно знаю, что вы, Антонина Дмитриевна, позаботились о том, чтобы сегодня у нас действительно была настоящая героиня вечера. — И Бирилёв, вдруг погасив улыбку, прямо и открыто, без малейшей светской игривости посмотрел Мари в лицо.

Мари смутилась и отошла, ища глазами уголок, где можно было бы присесть с работой. Эжени Шеншина, потом графиня попробовали занять её разговором, но Мари настолько истово влезла в работу, что отвечала нехотя, иногда даже невпопад. Ей не то чтобы опять стало скучно или неинтересно у графини, но просто не ладилось, как на грех, шитье, а его очень хотелось быстрее завершить, чтобы сделать приятный подарок Дарье.

   — Позвольте? — услышала Мари голос и, подняв глаза, увидела только что представленного ей Бирилёва. Он стоял рядом, и в руках у него был номер парижского журнала «Для всех», который он, должно быть, взял со столика у окна, где лежали другие журналы и газеты. — Специально для вас. Здесь ко всему прочему — образчики и советы по рукоделию.

Мари улыбнулась:

   — К сожалению, это не в моём вкусе. Не очень серьёзное издание. Банальные рассказики, да и советы по рукоделию тоже пустые. Журнал для барынек.

   — О, вы строгий судья! — засмеялся Бирилёв, — С вами опасно.

   — Опасно вам, герою Севастополя? — Мари тоже рассмеялась и затем уже серьёзно, с откровенной заинтересованностью попросила: — Расскажите мне о Крымской войне, пожалуйста. Я о ней сама плохо помню. Я была в ту пору совсем девочкой и никогда не встречалась с людьми, которым довелось быть на позициях.

Бирилёв на мгновение задумался, но тут же в его живых глазах промелькнули весёлые огоньки.

   — Хотите о войне? Так вот вам куплеты тех лет:

   — Точно, точно, сейчас припоминаю, как мы с Димой, моим братом, пели в детстве эти куплеты об английском премьере и его союзниках, — подхватила Мари. — А если без шуток, то я с мама́ в деревне тоже щипала корпию для раненых. А ещё мы собирали перо, чтобы набивать им подушки для лазаретов... — И без перехода, глядя прямо в глаза собеседника, который сел против неё за столик: — А вам бывало очень страшно? На войне ведь смерть, страдания, ужас!.. Мой папа даже плакал, когда узнал о сдаче Севастополя... Наверное, не мне вам говорить, но я согласна с папа́: позорной была та война для России. Позорной не для народа, а для тех, кто её затеял...

Десять лет минуло с тех грозных дней, но сколько раз бывшему лейтенанту флота Бирилёву приходилось становиться центром внимания самых различных людей на всевозможных приёмах, раутах и вечерах, отвечать на их расспросы по поводу минувшей войны! Одни выражали искренний интерес, хотели узнать от непосредственного участника боев подробности. Другие же — а таких оказывалось подавляющее большинство — проявляли любопытство, чтобы лишний раз выказать свою собственную осведомлённость или просто привлечь к себе внимание.

«Ах, это вы сейчас разговаривали с Бирилёвым — флигель-адъютантом его величества?» — слышал не раз шепоток придворных дам Николай Алексеевич, и с каждым таким разговором ему хотелось обратить в шутку свои военные воспоминания.

Любопытство Тютчевой в первую же минуту Бирилёв готов был счесть праздным интересом. Но сидевшая перед ним девушка так была не похожа на многих барышень, которых он привык видеть в свете, а её краткая, но очень точная характеристика войны так отличалась от восторга праздно любопытствующих, что Николай Алексеевич ответил ей совершенно серьёзно, как подчас говорил с теми, для кого так же, как и для него самого, минувшая война была одновременно горьким, но и гордым воспоминанием.

   — Мне до сих пор трудно забыть те дни, — сказал Бирилёв. — С одной стороны, мужество русских матросов и солдат, а с другой — потеря нашего флота и сдача Севастополя...

Невольно возникал не совсем светский и, во всяком случае, как всё же подумалось Бирилёву, не очень подходящий для милой, увлекающейся рукоделием девушки разговор. Николай Алексеевич смутился своей откровенности и собрался встать.

   — Нет, нет! — остановила его Мари. — Если можете, останьтесь, прошу вас. Всё, что сейчас вы мне сказали, очень важно. Я обязательно передам папа ваши слова. Он так же рассуждает, как и вы, и так же, как и вы, переживает за Россию... — И неожиданно для самой себя предложила: — Вы обязательно приходите к нам. Я вас познакомлю с папа́...

Бирилёв с нескрываемым удовольствием остался возле Мари. И хотя не возвратился к севастопольской теме, но с увлечением принялся рассказывать о живописности Ионических островов, возле которых недавно стояла их эскадра. Вспомнил и недавний свой поход к берегам Японии и русского Дальнего Востока.