- Денег твоих, папенька, до Чернигова мне хватило. Сел в дилижанс, как все люди, но в дороге обшептали меня пассажиры проклятые, весь багаж по кускам раздергали. Велите, папенька, обед подавать. Очень уж я по шпику с салом соскучился.

- Нет уж! - обозлился отец. - Обедов ты от меня не дождешься. Я тебе еще раз отвалю три сотенных, и езжай в Париж, как хотел, чтобы сородичи надо мною не изгалялись.

С великим бережением (от воров) Остроградский прибыл в Париж, о чем вскоре известил тишайшие Кобеляки, но сам Париж никак не потряс полтавского дворянина. А папенька, видит бог, тратился на сыночка не зря. Через три года Кобеляки навестил "Аристид" харьковский - профессор Андрей Павловский, радостный.

- Василий Иваныч, - сообщил он отцу, - стыдно мне за коллег своих, что проморгали природного гения. А теперь гляньте! Вот привез я вам журнал Парижской академии наук, прочитаю я вам, что пишут о вашем сыночке, и поплачем на радостях.

Извещаю читателя: великий Огюстен Коши, перечисляя ведущих математиков Парижа, писал об Остроградском, что этот "молодой человек из России, одаренный громадною проницательностью и весьма сведущий в исчислении бесконечно малых величин, дал нам новое доказательство" в тех сложнейших формулах, над которыми математики Парижа давно и без успеха работали.

- Шутка ли? - вопрошал Павловский. - Над этими интегралами сам великий Лаплас утруждался, а помог-то ему наш Мишель кобелякский. Каково теперь в Харькове читать, что Лаплас, отец небесной механики, зовет Мишеля mon fils (мой сын).

Остроградский в ту пору жил одиноко, сторонясь удовольствий Парижа; часами он простаивал над Сеной, наблюдая за волновым течением воды, и в 1826 году Сорбонна опубликовала его научный "Мемуар о распространении волн в цилиндрическом бассейне". Ученые автора хвалили, а полиция Парижа посадила его в тюрьму Клиши, ибо Остроградский задолжал "за харчи и постой" в отеле. Огюстен Коши сам же выкупил ученика из тюрьмы, и впредь, чтобы не сидеть на бобовой похлебке, Остроградский устроился надзирателем в учебную коллегию короля Генриха IV.

Настала весна 1828 года. Наш известный поэт Николай Языков был тогда студентом Дерптского (Юрьевского) университета. Однажды, прогуливаясь в окрестностях Дерпта, поэт увидел, что по дороге в город шагает детина громадного роста, будто Гулливер, а сам босой, драный, почти голый. Назвался он учеником великих Коши и Лапласа, следующим из Парижа до Петербурга.

- Вот, - сказал, - от самого Франкфурта марширую. Опять обшептали меня пассажиры проклятые. Видит бог - в пути не воровал, но подаянием мирским не гнушался. Теперь и до Питера, чай, близехонько. А чин у меня такой, что даже кошку не напугаешь: всего лишь коллежский регистратор.

Языков привел Остроградского к себе, русские студенты приодели его, подкормили, и он, довольный, вскинул котомку.

- Побреду далее, - сказал, благодарный. - Ежели генерала из меня не получилось, так хоть профессором стану.

- Послушайте! - окликнул его поэт. - Вы, будущий профессор, а диплом-то из Парижа имеете ли?

- Нет, - отвечал Остроградский. - Из Харькова выкинули без аттестата, из Парижа иду безо всяких дипломов. Бог не выдаст, так и свинья не съест. Спасибо вам за все, люди добрые!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кажется, чуть ли не первый светский салон, в котором Остроградский появился, был столичный салон княгини Евдокии Голицыной, известной "принцессы Ноктюрн", которая сама была недурным математиком. Между прочим, Михаил Васильевич общества никогда не избегал, был приятным и острым собеседником, лихо танцевал с дамами, а боялся он только генералов. Почему так - не знаю, но при генералах он сразу немел, испуганно жался в сторонке, как бы желая остаться в неизвестности.

- Михайла Васильич, что вы там жметесь? Идите к нам, - звали его.

- Боюсь. Там у вас генерал.

- Так не крокодил же, не съест.

- Все равно. С генералами шутки плохи.

Думаю, тут срабатывал механизм Табели о рангах, согласно которой каждый сверчок - знай свой шесток. А шесток Остроградского был весьма шатким: всего-то коллежский регистратор (считайте, гоголевский Акакий Акакиевич). А вот еще новость: сразу, как только Остроградский появился в Петербурге, он был взят под негласное наблюдение тайной полиции. Историки не знают, в чем он провинился, но грешен, наверное, был. В секретной переписке на самом высшем имперском уровне мне попалась странная фраза: "возвратился из-за границы пешком и сразу обратил на себя внимание некоторыми обстоятельствами". Вот, поди ж ты, догадайся - что это за обстоятельства? Впрочем, по мнению историков, Остроградский до конца жизни не знал, что за ним и его словами бдительно следят вездесущие прислужники Бенкендорфа.

Ладно! Тайный надзор жандармов не мешал веселиться.

Остроградский очень скоро стал адъюнктом прикладной математики, сначала экстраординарным, а вскоре и ординарным академиком (в возрасте 29 лет). Не по чину, а по уму получил он казенную квартиру из шести комнат, в которых - хоть шаром покати, не было даже стула, чтобы присесть, и наш академик гулял по комнатам, озирая из окон широкие невские просторы. На дрова он тоже не тратился - жилье его казна и отапливала.

- Ух, жарко! - говорил он, похаживая. - Квартира есть, дрова есть, звание есть, деньги есть. Чего же еще не хватает? Ах, Господи, совсем из головы вон: женой еще не обзавелся.

Тут и беда случилась! Как на грех появились тогда первые спички фосфорные. Чиркнул одну из них Остроградский, а она - пшик! - и обожгла ему правый глаз фосфором. Остался он с одним глазом, а правый померк на всю жизнь и постоянно источал обильную слезу. Но даже одним глазом Остроградский жену себе высмотрел. Это была Мария Васильевна фон Люцау (так писали до революции, а сейчас ее называют урожденной фон Купфер). Невеста была из лифляндской породы, немочка аккуратная и сдобная, сочиняла стихи, играла на рояле, напевала романсы о муках любовного ожидания, а перед женихом сразу поставила железное условие:

- Согласна быть вашей супругой, если вы не станете докучать мне разговорами об этой противной математике.