«Любовь, наконец-то», — упрямо повторил он, вслушиваясь как бы не в сами эти слова, а в их отдалённое эхо. Неужели он обречён лишь вспоминать о любви? Любить одно отражение? И эта милая пленительная женщина тоже тихо проплывёт мимо него, подобно облачку, оставив по себе след в памяти, более яркий и осязаемый, чем её живое присутствие?

В испуге, в растерянности он протянул руку и, коснувшись тёплых пальчиков, непроизвольно сжал их.

«Наконец-то! — подумала Мария, вспыхивая и блестя глазами. — Он любит меня!»

Рождественский обед у Щербатовой начался при свечах, а кончился вовсе поздно. Гости расходились. Мария Алексеевна, стоя на верхней ступеньке лестницы, провожала их до обширной прихожей с нарядно убранной ёлкой (обычай, который стал входить в моду).

Когда Лермонтов уже взялся за шинель (а он медлил уходить), она негромко окликнула его:

   — Михаил Юрьевич, выгляньте на крыльцо и тотчас воротитесь, скажите мне, не кончилась ли эта докучная вьюга?

Лермонтов выбежал в одном мундире и отсутствовал так долго, что последний гость успел распрощаться. Когда он возвратился, весь пахнущий морозом, со снежинками в волосах, она ахнула, и тёплая, благоухающая, в открытом платье бледно-палевого тюля, сбежала ему навстречу, впорхнула в его объятия.

В передней никого не было, даже слуг.

   — Подайте мне шубку, — быстро сказала она. — Пойдёмте скорее туда, на волю.

в лихорадочном нетерпении Машет скинула атласные туфли с точёными каблуками. Лермонтов, стоя на коленях, натянул ей на ноги меховые сапожки, которые, как по мановению волшебства, нашлись тут же.

Двумя школярами они крадучись покинули дом.

Кареты давно разъехались. Лермонтовские сани с дремлющим Ванюшкой Вертюковым стояли на отшибе. Они взялись за руки и, не сговариваясь, повернули в другую сторону.

Неожиданно вызвездило. Последние слоистые тучи уплывали с морозного неба. Поворачивая за первые попавшиеся углы, беглецы очутились на Сенной площади. Они ещё не сказали друг другу ни слова, но рук не размыкали.

   — Как мне счастливо, как свободно... — проговорила Щербатова.

Лермонтов до боли сжал её руку всё ещё в вечерней митенке из тонких кружев.

   — Вы умеете отличать правду от лжи? — быстро, горячечно заговорил он. — Я кругом виноват, вся моя жизнь теперь, вероятно, разрушится. А между тем я переживаю счастливейшую ночь! Мне совершенно безразлично, что ожидает завтра и что остаётся позади. Мы всегда говорили с вами так, словно вы хотели уличить меня, а я увёртывался. Может быть, мне это и удавалось. Но сейчас всё прежнее потеряло цену и смысл. Вы верите? Вы должны поверить.

   — Верю. Да.

   — Вот и хорошо, вот и славно. Господи, я настолько грешен, что оправдываться — пустой труд. Да и зачем нам это? Я же не прошу вас поверить в то, что я чист. Я выдаю себя с головой, прихожу с повинной. Я счастлив! Вот мы стоим вместе на этой пустой площади. Глухая ночь, низкий туман, сквозь него просвечивают звёзды... От сотворения мира не было ничего подобного! Милая, вам не зябко? Не сыро? Я наговорил глупостей, но вы простили меня? Скажите, что простили. Если бы эта ночь могла длиться бесконечно, это означало бы, что вечное блаженство существует. Скажите что-нибудь. Ну, хотя бы, что я безумен и вы меня отвергаете.

   — Безумна я. Я вас не отвергаю. Если вы хотите, я буду вашей сейчас, в эту ночь. Ничего не вижу впереди за этой ночью. Но мне ни чуточки не страшно. Неужто я была замужем? Боже мой! Как всё странно... Значит, я счастлива? Наконец-то счастлива? И всё это свалилось как рождественский подарок. Мы должны будем расстаться?

   — Мы? Никогда!

   — Но ведь эта ночь подойдёт к концу... Всё опять изменится.

   — Все, кроме нас.

   — Вы верите в это? Вы мне обещаете?

   — Если случится иначе, мы умрём.

   — Верю, верю... Как всё хорошо! Как славно на свете и на душе. Добрый, милый...

   — Чудесная, смелая! Вы меня любите? Но как могло быть иначе в эту ночь, в эту волшебную ночь! Вы правы: мы подарены друг другу.

   — А если колдовство окончится? Нет, нет, не хочу. — И она схватила его за руку, решительно поворачивая к своему дому. Обратно они бежали ещё быстрее, скользя по намерзшему к ночи льду.

Сани Лермонтова со спящим кучером простояли у подъезда до рассвета.

Эрнест де Барант[61] — тонкокостный вертлявый французик, ужасное дитя в почтенной семье посла, известного учёными трудами историка и старательного дипломата Проспера Брюжьера барона де Баранта, — прославился в петербургских гостиных дерзким волокитством.

На зимних балах он делил внимание между княгиней Щербатовой, которая откровенно забавлялась его дурными манерами, и Терезой Бахерахт[62], женой русского консула в Гамбурге, — хорошенькой экзальтированной женщиной, мечтавшей повторить собою Жорж Занд как в литературной славе, так и по экстравагантности поступков. Тереза изнывала в захолустном добропорядочном Гамбурге. Возможность провести зиму в Петербурге она восприняла как праздник.

Её бойкость, начитанность, многообещающая улыбка, страстная тяга к модным литераторам, доходившая до навязчивости, — всё делало её заметной в чопорных светских гостиных, где без оглядки не скажут и словца. «Бахерахтша» забрасывала стареющего Вяземского льстивыми записками, пыталась проникнуть в салон Карамзиных и, уж разумеется, не пропустила своим восторженным вниманием Лермонтова. Болтовня с нею забавляла его; в дамских будуарах упивались политикой!

Отношения между европейскими странами в те дни были опасно натянуты. Англия и Франция соперничали из-за Среднего Востока, а русский посол отсутствовал в Париже уже более трёх месяцев, тогда как в Лондоне русская дипломатия, напротив, проявляла активность и вела негласные переговоры. Предубеждение императора Николая I к июльской монархии и к королю Луи-Филиппу[63], слухи о его сочувствии претенденту на французский престол племяннику Наполеона Луи Бонапарту вынуждали барона де Баранта с беспокойством и осмотрительностью следить за колебаниями политической атмосферы в одном из важнейших пунктов Европы.

Постоянно принимая в своём доме просвещённых людей русского высшего общества, прежде чем послать приглашение Лермонтову, старший Барант попросил общего с ним знакомого, только что вернувшегося из-за границы Александра Ивановича Тургенева[64], принести давние стихи на смерть Пушкина. Хотел убедиться, что в них нет поношения Франции как державы, о чём запальчиво твердил Эрнест.

Младший сын доставлял послу множество хлопот. Его едва оторвали от парижских кутежей, чтобы пристроить вторым секретарём при посольстве в Петербурге. Однако двадцатидвухлетний вертопрах не желал заботиться о карьере. Он продолжал вести ту же рассеянную жизнь. С Лермонтовым они сталкивались постоянно; открытое соперничество из-за княгини Щербатовой подсунуло светским сплетникам ту канву, на которой вышивались диковинные узоры к последующим событиям. Произошло же вот что.

Когда Михаил Юрьевич в разговоре с Терезой Бахерахт насмешливо сблизил имена Дантеса и Баранта, как одинаково пришлых прощелыг, опрометчивая дама не удержалась, чтобы в тот же вечер ревниво не кольнуть нелестным сравнением молодого де Баранта.

На ближайшем из раутов, отыскав Лермонтова в дальней комнате, Эрнест заносчиво потребовал объяснений. Лермонтов — возможно уже позабыв об уроненной мимоходом фразе — ответил, что не говорил о нём ничего предосудительного. Барант презрительно бросил, что будь он в своём отечестве, то знал бы, как окончить это дело. Лермонтов с замечательной выдержкой отозвался, что в России следуют правилам чести столь же строго, как и везде, и не позволяют оскорблять себя безнаказанно.

Дуэль была решена за несколько минут и состоялась через день на Черной речке, поутру. Развиднелось поздно. Шёл мелкий снег пополам с дождём; ноги скользили в мокрой каше. Секунданты подали рапиры. Невыспавшийся Барант нападал вяло. Продрогшие секунданты топтались в стороне, пока кончик лермонтовской рапиры при выпаде не обломился, а Барант, оступившись, не оцарапал противнику руку ниже локтя. Перешли на пистолеты. Барант промахнулся, Лермонтов разрядил свой вверх. Дуэлянты поклонились друг другу и разъехались.