Законы империи строго карали дуэлянтов, а тех, кто дрался с иностранцами, — строже вдвойне. Противник же Лермонтова был не просто иностранец, а дипломат и сын посла великой державы.

Монго, которому после самовольной отставки участие в дуэли было почти так же, как Лермонтову, неудобно и неприятно, хотя из гордости он в этом не признавался, в разговорах всё время упирал на то, что Барант — иностранец и что, дескать, драться с ним надо как-то по-особенному, не так, как со своими.

Лермонтов в ответ вяло удивлялся, но понимал, что в этом подспудно проявляется недовольство Монго самой дуэлью и невозможностью отказа от участия в ней, и опять-таки не возражал, а когда Монго привёз ему изящно изданную французскую книжицу — дуэльный кодекс, — скучливо, но покорно сел за её изучение.

Сейчас, с минуты на минуту ожидая приезда Монго, чтобы отправиться к месту дуэли, Лермонтов сидел в своей жарко натопленной петербургской комнате в бабушкиной квартире и, расстегнув костыльки доломана[80], курил пряно-душистую папиросу с мундштуком из золотистой мексиканской соломки. Он снова и снова переворачивал тугие листы похожей на карманный дамский альманах книжицы и с огорчением убеждался, что знание того, как нужно подходить к барьеру и кланяться противнику, ничем — увы! — не может облегчить его участи после поединка.

Монго появился ровно в десять, как было условлено. Он вошёл бодрой, немного вразвалку, кавалерийской походкой (в отставке он находился всего третий месяц), вытирая пёстрым шёлковым платком брови и маленькие бурые усы. Его дымчатый, под цвет кавалерийской шинели, редингот[81] блестел мелкими каплями растаявшего снега.

   — Погодка прескверная, — как все петербургские англоманы, проглатывая звук «р», сказал он, крепко пожимая Лермонтову руку. — Посидим немного на дорожку...

И так же, слегка вразвалку, отойдя в угол комнаты, он, как на стул, сел в стоявшее на подставке, ещё не испробованное английское седло и, рассеянно закурив, с преувеличенным вниманием принялся разглядывать у себя над головой беггровские[82] виды Петербурга, о которых он думал всегда одно и то же: что они зачем-то стилизованы под Берлин и что это чистенькое нежно-лазурное небо, яркая зелень боскетов[83] и тяжёлые колонны каких-то зданий не похожи и в то же время странно похожи на Петербург...

   — Да, так что я тебе ещё хочу сказать по долгу секунданта?.. — веско и медленно заговорил Монго, отворачиваясь от гравюр. — Помни, что при всех условиях нужно решительнее атаковать. Приёмы ты выполняешь быстро, но делаешь лишние, как нас учил когда-то старичок Вальвиль, и из-за этого медлишь с атакой. Французы все любят солидную и красивую оборону, такова их натура. А ты возьми их атакой, и Баранта этим возьми. А красивые позы будешь принимать в котильоне[84]...

   — Ах, да не будем ворошить весь этот вздор! — раздражённо отодвинув дуэльный кодекс и поднимаясь, прервал Лермонтов. — Поедем лучше да скорей развяжемся: дела ждут...

   — И то верно. Едем, — согласился Монго и тоже встал.

Лермонтов надел форменную шинель со стоячим бобровым воротником, опустил на подбородок твёрдый ремешок кивера, и оба пошли во двор, где их ждали сани Монго. Проходя через людскую, они кликнули столыпинского кучера Ферапонта, коротавшего время за картами с бабушкиными лакеями.

Ферапонт, широколицый бородатый мужик с серьгой в заросшем ухе, неохотно поднялся с табурета, бросил замусоленную колоду, которую только что тасовал, подтянул потуже пояс на своём синем армяке и с досадливым кряхтеньем пошёл вслед за Монго и Лермонтовым.

На дворе играла под ветром позёмка, мутной завесой серело низкое небо. Лермонтов поморщился и зябко передёрнул плечами.

Ферапонт, разрезая узкими полозьями снежную целину, вывел сани из-под навеса, снял с лошади попону, заботливо свернул и положил под облучок, к себе в ноги.

   — Там ящик с пистолетами, — сказал Лермонтову Монго, следивший за действиями кучера.

Лермонтов молча кивнул.

Ферапонт отогнул тяжёлую медвежью полость и, когда Лермонтов и Монго сели, укрыл их почти по грудь. Потом он, грузно примяв облучок, уселся сам и тронул вожжи. Длинноногий рыжий англо-нормандец с коротко остриженной стоячей гривой с места взял рысью, быстро пролетел под тёмной аркой и вынес сани на Сергиевскую.

   — Эх, кургузка — семь вёрст до Курска! — по обычаю ямщиков, пугающе протяжно выкрикнул Ферапонт, натягивая вожжи и отклоняясь назад. Англо-нормандец коротко покосился на него вдруг загоревшимся лиловым глазом и пошёл вдоль улицы ещё резвее и размашистее.

   — Ты, никак, с ума сошёл, болван! — рассердился Монго, вздрогнув от неожиданности.

Ферапонт, не ответив и даже не оглянувшись, погнал к ближайшей санной переправе — у Троицкого моста.

Встречный ветер на Неве, как огнём, жёг глаза и щёки, губы деревенели, и разговаривать было нельзя. Думать Лермонтову тоже ни о чём не хотелось.

Впрочем, переезд, довольно длинный, совершился неожиданно быстро — то ли благодаря резвости коня, то ли потому, что путь был очень уж привычный: этой дорогой ездили к цыганам в Новую Деревню.

Плоско, как на гравюре, мелькнули в глазах Лермонтова чёрным кружевом нагие деревья на Каменноостровском проспекте, отплыли куда-то назад, в туман, холодно желтевшие стенами заколоченные дачи, и показался знакомый изгиб Черной речки с тихой вереницей плакучих ив, опушённых бледно-голубым инеем.

Когда сани, миновав Чёрную речку, выбрались на Парголовскую дорогу и, визжа полозьями, будто коньками, проехали с полверсты по её гладко укатанному полотну, Монго приказал Ферапонту остановиться.

   — Здесь, что ль, выходить? — брезгливо отодвигая подбородком холодный, намокший от дыхания воротник шинели, спросил Лермонтов.

   — Да вот мне показалось, будто бы здесь, — отвечал Монго, нерешительно озираясь, — но, наверное, дальше.

Лермонтов недовольно пожал плечами и снова до половины спрятал лицо в воротник.

Длинноногий англо-нормандец, потемневший от талого снега и из рыжего ставший гнедым, шёл всё той же крутой и нарядной рысью, не проявляя никаких признаков утомления.

   — Ага, здесь! — сказал вдруг не перестававший озираться Монго и, отстегнув полость на своей стороне, пружинисто соскочил на дорогу.

Сани остановились. Лермонтов тоже вышел и, чтобы размяться, прошёл взад и вперёд учебным шагом, словно в экзерциргаузе[85].

Монго принял от Ферапонта тёмно-коричневый лакированный ящик с пистолетами и, зажав его под мышкой, повёл головой в сторону леса, мутно синевшего саженях в ста от дороги.

   — Вот видишь: избушка под ёлками — нам туда...

Между едва различимой избушкой и дорогой скучно горбилось бледными сугробами поле, в придорожных кустах тонко и нелюдимо гудел ветер.

Оставив сани на дороге и приказав Ферапонту ждать, Монго и Лермонтов попробовали поискать тропинку, чтобы не идти по целине, но не нашли.

   — Чёрт бы побрал дуэли и дуэлистов! — с полушутливой неприязнью сказал Монго и, шагнув с дороги в нетронутый снег, сразу же провалился по колено.

Лермонтов рассмеялся:

   — А как быть с секундантами?

   — А так же, как и с остальными дураками, — выпрастывая из сугроба длинную ногу в щегольском мелком ботинке, ответил Монго, — предоставить их собственной участи...

Когда они, уставшие, подошли к избушке — покинутой сторожке лесника, — около неё никого не было. Монго достал часы. Было двенадцать без четверти.

   — Ждать, ждать, всегда ждать, — с унылой покорностью вздохнул он, ища глазами, куда бы поставить надоевший ящик с пистолетами. — Неужели у этих потомков Баярда недостанет великодушия приехать без опоздания?