— Стихи не чепуха, — серьёзно возразил Воскресенский, моментально трезвея. — Это, если хотите знать, высшее проявление духовной красоты человека!

   — Знаем мы её, эту красоту. Не больно шибко она греет, ваша красота. И к Белокрылову вашему идти ему незачем. Другие дела есть, более толковые!

   — Папаша, — тихо произнёс Есенин, умоляя его замолчать.

   — Что «папаша»! — Всегда уравновешенный, не ронявший достоинства отец возвысил голос — почувствовал неожиданную опасность для сына и встал на защиту. — Ты что, хочешь сделаться таким же, как они? Сидеть в кабаках, пить водку и болтать чёрт знает о чём? Бродягой хочешь быть, бездомником?! Вечным студентом!.. Никогда! Не позволю!..

   — Александр Никитич... — Воскресенский снял очки и зажмурился, будто его больно ударили по лицу; ему стало стыдно; прядь волос сползла на бровь, беспомощно повисла...

Александр Никитич резко поднялся. Он поглядел на корректора, слепого, с висящей прядью перед лицом и пожалел о сказанном.

   — Ты уже поел, Сергей? Тогда идём домой. — Александр Никитич отсчитал деньги, положил их на стол и двинулся к выходу, прямой, строгий, неподкупный.

Есенин задержался на минуту.

   — Не обижайтесь на него, Владимир Евгеньевич. Это он так, от волнения. Боится он за меня...

   — Я всё вижу, Серёжа. И всё понимаю. И не из обидчивых я. Всегда ставил себя выше мелких обывательских дрязг и обид. А вы не сдавайтесь, Серёжа. Завтра я за вами зайду в середине дня...

   — Буду ждать. До свиданья...

В магазин Александр Никитич пришёл раньше обычного: ему не терпелось показать хозяину сына. Он принёс с ледника четверть разделанной туши, разрубил её на мелкие части и заставил сына раскладывать их по прилавку и на полках. Облачившись в белый халат, Есенин как умел помогал отцу, всё время тяготясь какой-то неловкостью, стеснённостью в движениях. А когда пришли другие продавцы, магазин открыли и появились покупатели — в большинстве женщины с кошёлками, — то он и совсем растерялся.

Мясо было холодное, мягкое и скользкое, руки от него сразу покрылись жиром и сукровицей, пальцы клейко слипались. Он подавал куски отцу, тот ловко клал их на чашку весов, ловко завёртывал и подавал покупательнице с приветливой улыбкой.

— Будьте любезны. Заходите, пожалуйста... — Александр Никитич хорошо знал своих постоянных «клиентов», давно изучил их вкусы и желания. — Доброе утро, сударыня, — приветствовал очередную покупательницу. — Что вам будет угодно? На первое и на второе? Вот этот кусочек предложу. Тут и сахарная косточка для навара, и мякоть — на котлеты, на жаркое. Мясо телушки, свежее...

Женщина соглашалась, благодарила и уходила довольная.

Есенин, едва приметно усмехаясь, наблюдал за отцом, удивлялся: замкнутый, скупой на слово, отец сейчас преобразился, светился доброжелательной улыбкой, должно быть, ему искренно хотелось сделать всем приятное, и в движениях его, привычных и заученных, невольно отмечалось достоинство, изящество и даже артистичность.

«А ведь он и в самом деле, видимо, любит своё приказчичье занятие, — подумал Есенин. — Что ж, каждому своё. Хорошо, если это «своё» люди умеют выполнять и выполняют с увлечением, доходящим до самозабвения...»

Отца куда-то позвали. Уходя, он велел сыну постоять за прилавком — магазин был почти пуст.

   — Отпускай товар, я сейчас...

Есенин струсил так, словно его оставили наедине с неведомым чудовищем, безоружного, беспомощного. А покупателей, как назло, становилось всё больше и больше. И все, как ему казалось, норовили обратиться именно к нему.

Взвесив мясо, он долго подсчитывал, поднимая каждую гирю и всматриваясь в цифру, выбитую на пузатом её бочке. Женщины, определив вес на глазок, подсказывали ему. Потом он долго завёртывал покупку в бумагу, но она, как бы не слушаясь, развёртывалась, и умелые женские руки помогали ему. Над его явными промахами тихо подсмеивались, и какой-то мужчина в соломенной шляпе прикрикнул:

   — Только учится, не видите? Смелей, парень, не обращай на них внимания!..

Есенин призывал на помощь всю свою сноровку, всю бойкость, которыми отличался с детства. Не помогало.

К самым весам придвинулась и перегнулась через прилавок женщина, худая, с длинным и узким, похожим на шило носом, с крошечными глазками, совершенно круглыми и голубыми — такие глаза изображают дети на своих рисунках; всё лицо её было обсыпано веснушками. Она ткнула сухим и тонким пальцем в сторону полки и разомкнула узенькие губы:

   — Вот этот кусок. Покажите.

   — Этот? — недогадливо переспросил Есенин.

   — Нет, рядом.

   — Вот этот?

   — Да нет же! — Она уже начинала раздражаться. — Выше того куска, на который вы указывали в первый раз.

   — Этот, что ли?

   — Ух, какой непонятливый! Вон, перед вашими глазами.

   — Я вам уже предлагал его.

   — У вас что, глаз нет? — Женщина привередничала всё больше. Есенин резко обернулся.

   — Вот мои глаза, видите? Это у вас глаз нет. Я перебрал все куски, ни один вам не понравился. И я предлагаю вам в последний раз, сударыня! — Он схватил первый попавшийся кусок, швырнул на прилавок. Она, успокоившись немного, двумя пальчиками перевернула мясо, брезгливо поджала губы скобочкой.

   — Хорошо. Я возьму. Разрубите его вот так — надвое...

Этого Есенин не предвидел — никогда в жизни он не разрубал мяса. Он положил кусок на пень, весь иссечённый, в зазубринах, неумело, опасливо взял топор с широким лезвием... Увидел себя со стороны, усмехнулся:

«Поэт с секирой мясника в руках! Взглянул бы на меня сейчас Гриша Панфилов...» Он на мгновение задумался, а женщина заторопила:

   — Рубите же!

Первый удар оказался слишком слабым, второй — чересчур сильным, кость хрустнула, точно фарфоровая, и рассыпалась в осколки, осколки полетели на пол. Он проворно подобрал их и сложил на бумагу.

   — Вот, извольте...

Женщина немо мигала кукольными глазами. В голосе прозвучала укоризна:

   — Поваляли по полу, а потом даёте.

   — Не хотите брать, ступайте к другому продавцу или в другую лавку.

   — Как вы разговариваете! Ничего себе, приказчик... Я пожалуюсь хозяину.

Есенин, приблизив к ней лицо, сказал вполголоса, как по секрету:

   — Хоть самому царю. Не боюсь.

Сзади Есенина появился отец. Как он мог очутиться тут?

   — Доброе утро, Анастасия Витальевна! Вы чем-то расстроены? Вам не угодили? — Он приметил неумело завёрнутое мясо в её руках. — Я вам выберу другой кусок...

   — Спасибо, не надо. — Она с удивлением глядела на молодого продавца. — Это ваш ученик?

   — Сын, Анастасия Витальевна. Он вас не обидел?

   — О нет! Хороший мальчик. Очень своеобразный... — Узенький рот её растянулся, и в улыбке показались ровные белые зубы; она ушла.

   — Что ты ей наговорил? — спросил отец с беспокойством.

   — Ничего особенного.

   — Я её знаю лет двенадцать, это прислуга профессора Стрельбицкого. Впервые вижу её такой расстроенной. Нагрубил небось?

   — Она долго ковырялась в мясе... Из терпенья вывела!.. Я посоветовал ей идти в другой магазин, если здесь не нравится.

   — Я так и думал! — воскликнул отец с досадой. — Какое ты имел право выходить из терпенья? Это всё твоё?

   — Если не моё, так позволено надо мной мудровать?

   — Она не грозила пожаловаться хозяину?

   — Обещала. А я ответил: хоть самому царю.

У отца безвольно повисли руки.

   — При таком обращении с людьми ты на любой работе не удержишься. Что мне делать с тобой, Сергей, не знаю. Честно тебе говорю: не знаю. Осталась одна надежда — хозяин. Он обещал приставить тебя к делу. Уж постарайся быть с ним поучтивей, сынок... — Отец провёл по его рукаву пальцами, и в этом прикосновении было столько просьбы, даже мольбы, что сыну стало не по себе.

   — Не беспокойся, папаша. Я постараюсь.