«Нет, я бы ни за какие блага, хоть он на коленях стой, не согласилась бы, — торопились друг перед другом барышни. — Как надеяться на господина, столь низко павшего? Как?»

«А как — сто? — пытались ещё уточнить барышни, те, что побойчее. — Что ж, он их просто обожал? Или...»

Тут они хихикали и отворачивались друг от друга. Потому что «или» представить было просто невозможно. Они ни о чём таком не имели и не могли иметь понятия. Ни те, у которых братья в отсутствие родителей мяли девок по закоулкам петербургских дорогих квартир; ни те, которые прошлым летом где-нибудь в подмосковной могли наблюдать у дальнего забора странные движения кузена, шевелящуюся траву и раскинутые юбки собственной горничной.

Но всё равно они ничего не знали и не могли знать об этом отвратительном «или». А потому, округлив ротики, делились друг с другом негодованием:

«Он арап и сладострастник. Я, душа моя, право, точно тебе говорю. Вчера Николай Михайлович маменьке газетку приносил, «Северную пчелу». Там напечатано, что сердце у него холодное, точно устрица». — «А как Не пой, красавица, хорошо, однако, сочинил. Может, и неправда, что холодное?» — «Как же неправда, если напечатано: бесчувственный и безнравственный сладострастник. Нет, я бы никогда на месте Гончаровой!»

Один Бог знает, как им хотелось оказаться на месте Гончаровой, на совершенно недоступной высоте. Хотя бы для того, чтоб иметь счастье отказать поэту, которого так ловко поддела «Северная пчела»... И тем самым появиться у всех на виду, всех за пояс заткнуть — самых гордых и прельстительных.

Так болтали те, кто попроще. К кому новости приходили из десятых рук. В это же время в Петербурге, в другой гостиной, гораздо более высокого пошиба, шёл свой разговор на эту же тему.

   — Но это чудесные, чудесные слова! — почти кричала молодая хозяйка дома, зажимая себе уши и отталкивая собеседника взглядом.

   — Слова чудесные, кто ж оспаривает? Но возможно ли двум особам сразу, теми же словами, хоть и чудесными, делать признания в любви? — Молодой человек, возражавший хозяйке дома, впрочем, вполне покорно наклонял голову.

   — Ах, он поэт, оставьте! — говорила дама, уже несколько успокаиваясь. — Нам дело до строк, а там хоть трава не расти...

   — При том, прошу заметить, — опять шёл в наступление молодой человек, — он сам утверждает: Гончарова — его сто тринадцатая любовь.

   — Но, Боже мой, вы не о том ли списке говорите, что в альбоме Ушаковых? Там ведь и те, на кого он вовсе издали глядел: Наталья Кочубей, Бакунина Екатерина[127]. Он и Мари Раевскую, уж вовсе как облако промелькнувшую, там вспомнил, — нашлась что ответить хозяйка.

   — Он — поэт. Поэту увлечения нужны как воздух, — решилась развести спор гостья, до сих пор молча сидевшая у окна. И кажется, вся ушедшая в наблюдение мартовских голубых луж.

   — И как воздух же чисто и невещественно было его увлечение Раевской. — Это прозвучало уже не веселобойко, как всё, что до сих пор говорилось в гостиной.

И разом несколько дам помоложе закричали, переполненные энтузиазмом:

   — Но прочтите, прочтите, Михаил Николаевич! Прочтите, что он писал к Мари. Или о Мари. Прочтите, чтобы мы стали судьи.

И Михаил Николаевич прочёл. Послушаем же и мы то, что звучало в гостиной.

(Однако чтоб иметь более объективное мнение в этом споре, надо помнить и второй, окончательный вариант стихотворения, действительно относящийся уже не к Марии Раевской, а к Наталье Николаевне Гончаровой:

В большой гостиной стало тихо и словно прохладно. Во всяком случае, многим показалось: этакий сквознячок пробежался, холодя, по спинам.

   — Любая за подобные строки отдала бы полжизни, — сказала наконец хозяйка и вздохнула.

   — Зачем? Чтоб стать сказкой города?

   — Империи, душа моя. Империи. Да, кстати, откуда у вас список, Михаил Николаевич?

   — Пушкин, я полагаю, не делает тайн из своих сердечных влечений. Что не распечатывает, то по рукам пускает. — Любезному, но неугомонному Михаилу Николаевичу никак нельзя было обойтись, чтоб не бросить ещё один, хоть маленький камешек в сторону поэта.

   — Ах, не скажите — делает. Имя Мари Раевской нигде не упомянуто. Имя Гончаровой — тоже. Это наша воля косточки перемывать. — Хозяйка окинула всех взглядом холодноватых глаз, желая укротить лёгкий полёт реплик.

Однако всё ещё порхали слова удивления, неодобрения, восторга в гостиной, начисто придуманной мною ради разговора о двух вариантах и двух адресатах стихотворения. Или, вернее, ради того, чтоб показать, хоть в малой степени, каковы были пересуды...

И тут, в эту не существовавшую в натуре, но в общих чертах и не отличавшуюся от существовавших гостиную я введу лицо вполне историческое.

С видом завсегдатая, поклонившись хозяйке почти по-семейному небрежно, появился в ней высокий широкогрудый человек в очках. Он окунулся в спор сразу, тем более что тормошили чуть не за рукава.

   — Имеет ли смысл искать идеал, воспламенивший поэта? — спросил он слегка хмуро. — Барышни одинаковы — какая разница? Важно, кого они вдохновляют.

   — Женщины одинаковы? Какой, однако, яд, князь, — удивилась хозяйка и отодвинула край юбки жестом почти невежливым.

   — Я сказал: барышни. Женщины имеют свою судьбу.

   — Но, Вяземский, вы не сказали: кто? Действительно сперва Раевская, потом Гончарова?

   — Милостивые государыни. — Князь выставил обе ладони, защищаясь. — Скромность — превыше всего.

Плоды её водянисты, но помогают при горячке любопытства.

   — Однако рассудите: посвятить двум сразу? Правда, гений многое может себе позволить.

   — Нынче патент на гениальность даёт и отбирает «Северная пчела». Читали?

Они читали, конечно. И даже спорили, как повернутся дела со сватовством после пасквиля? Не возьмёт ли своенравная и расчётливая мамаша Гончарова своего слова назад? Не означает ли пасквиль, напечатанный в почти официальной «Северной пчеле», что сам государь окончательно отвернулся от поэта? Но разве есть какие-нибудь новые признаки недовольства? Кроме головомойки за поездку в Арзрум? А как же! Поэт весь прошлый год рвался в Полтаву, к Раевским, — отказ...

   — Само имя Раевских государь слышать не любит...

   — Уметь жертвовать собой — высшая добродетель женщины, говорит государь, но тут упрямство одно он видел. Оставить ребёнка, старика отца в слезах, бросить тень на братьев, на сестёр. И ради чего, князь? Я так полагаю: не любовь гнала Мари, а одно желание показать натуру. — И такой злой голосок отыскался в гостиной.