За окном стало светло. "Пазик" въехал в город, редкие огни фонарей стали появляться на улицах. Одноэтажные бревенчатые домишки частой застройки быстро сменились более современными панельными зданиями, мелькнуло несколько новостроек, появились ярко освещенные рекламные щиты на полупустых грязных улицах. Автобус сбавил ход, притормозил у первого на его пути светофора. Мотор неожиданно заглох, но водитель, несколько раз повернув ключ в замке зажигания, справился и с этой проблемой. "Пазик", зашелестев покрышками по залитым дождем улочкам, стал выруливать к автостоянке.
Все, он прибыл. Автобус остановился подле навеса здания диспетчерской, - дождь почти перестал, - и дверь с шипением растворилась.
Он вышел, как и вошел, последним. Поправил рюкзак на плече, чтобы не задевал подживавшие язвы. Сердце торопливо застучало, стоило ему пройти первый десяток метров круто вверх по узкой улочке, ведущей от площади в центр города. Надо помнить, напомнил он себе, сбавляя шаг, что спешить уже нельзя. Поднявшись на вершину, он остановился передохнуть, а затем снова, так же решительно, но уже много медленнее, зашагал вниз по склону застроенного разновысокими зданиями холма.
У самых его ног светились оконца полуподвальных помещений. Обыкновенно они были закрыты от глаз любопытных плотными занавесями, но в одном, открытом внешнему миру, ему довелось увидеть молодую семью: она готовила обед, он нянчился с ребенком, подбрасывая его на коленях, в свободной руке держа какую-то книгу, толщиной в добрый вершок. На столе, рядом с шипящей сковородкой - обезглавленная пластмассовая бутылка, подобная той, что лежала в его рюкзаке, с засушенными стеблями с плодами декоративного физалиса и лунариями. Более он ничего не успел рассмотреть, ноги пронесли его мимо.
В некоторых домах окна бельэтажа находились на уровне его макушки, и тогда он видел ажурные тюлевые занавесочки и непременные герань и "тещин язык" на подоконнике. И еще зеленоватый или желтоватый свет двух-трехрожковой люстры или плафона, подвешенной к потолку.
Заглядевшись, он чуть было не прошел мимо поворота. Привлекла внимание цветная фотография в окне. Узкое спокойное лицо человека с Кавказа, на вид лет сорок, в пилотке и полевом мундире; в первый момент ему показалось, что он узнал этого человека: те же короткие усики, впалые щеки, яркие черные глаза, от которых невозможно увернуться. Нет, конечно, нет, спустя мгновение он понял, что ошибся. Здесь не может быть такой фотографии, это не "та сторона", он позволил своим мыслям течь не в том направлении, вот и все.
Не останавливаясь, он повернул на нужную улочку, переходя перекресток наискосок, и зашагал теперь уже вниз, с холма.
Впрочем, не ошибиться он и не мог. Слишком часть видел похожие портреты на площадях городов и селений, в окнах домов, на лобовых стеклах автомобилей, там, на "той стороне". Человека, того самого бравого генерала и первого президента независимой республики, за которого он принял военного, снятого на фотографии, вспоминали при каждом удобном случае, в каждой, достаточно длинной беседе, так или иначе затронувшей судьбу отчизны на одном из виражей разговора. И очень часто в тех беседах поминалось имя другого человека, неразрывно связанного с генералом. Имя человека, ставшего вторым президентом после смерти Джохара, человека, сделавшего многое, если не все, для того, чтобы воин с тех бесчисленных фотографий стал первым избранником вайнашского народа.
Об их отношениях, первого и второго президентов, можно лишь строить догадки. Он как-то никогда и не задумывался об этом. Второй президент (вообще-то, всего лишь исполняющий обязанности президента, так и не выигравший выборы, которые последовали вскоре за смертью генерала), был писателем, членом Союза писателей империи. В стране его имя популярности не имело, но на родине его знали. Он считался знатоком - тогда еще единого -вайнашского народа, писал не только не государственном, но и на родном, чеченском, чем в наибольшей степени и заслужил приязнь жителей республики, тех, кто удосужился прочесть его творения. Но громкого успеха ни в начале, ни на исходе своей карьеры добиться так и не удалось, он сам менее всего, считал это отсутствием таланта, скорее внешними препонами, коими всегда был и будет богат наш мир.
Литературная карьера исполняющего обязанности второго президента была резко остановлена, а затем и вовсе свернута, когда ветер перемен, проникший из-за "железного занавеса", загулял по империи с удесятеренной силой, и вайнашская республика заволновалась. Безвестный, безымянный, трибун из ниоткуда, поднимавшийся на помост вслед за умолкшим оратором, говорил на площадях о новой свободе, о грядущих переменах, которые не придут сами и не будут заслужены - которые надо взять самим, заплатив за это. Люди слушали и внимали с упоением. Он сам слушал и внимал... с тем же упоением, что и все, с праздником, жившим краткий миг в его уставшей душе. Выслушав, собравшиеся требовали перемен, обещанных и быстрых... и еще больших, чем обещанных. Декларированный Советом суверенитет от империи было воспринят с радостью, с искренним восторгом, с песнями и плясками на площадях, но уже через неделю после провозглашения о нем рассуждали, как о должном. К нему привыкли столь скоро, что быстрота эта удивила самих жителей республики. Впрочем, было понятно, что вайнахи жаждали чего-то иного, но, чего именно - пока еще и сами не понимали. В то время понял только один он, писатель, даже не понял - почувствовал, наверное. Интуиция, присущая людям творческим, сработала в нем. И писатель отправился в далекое путешествие за народным кумиром, за обожаемым героем, за златым всемогущим идолом, по которому истосковалась мятежная республика.
В те беспокойные дни к вайнашскому народу и прибыл генерал из Прибалтики. Усилиями уговорившего его писателя согласный взять на себя роль кумира, и для скорейшего достижения этой цели спешно выучивающий родной язык и знакомящейся с родной культурой. Протеже наверняка рассчитывал на определенное влияние на своего ставленника, влияние, к его несчастью, так и оставшееся мечтою... а иначе, если рассуждать рационально, какой был прок ему в этой поездке?
Меж тем, народный герой, неутомимый боец с огромной империей, Давид, победивший Голиафа на глиняных ногах, с успехом справлялся с новой, непривычной для себя, публичной ролью. Это видели все, это чувствовали, и за это генерала любили особенно. Воистину, он прославил себя сам. И не одним деянием, а многими. Он вскоре понял, что вайнахи не умеют жить друг с другом в мире в обретшей суверенитет республике, более того, они не могут жить в мире с ним, народным любимцем одних и проклятием других вайнахов. И тогда, согласно его мудрому решению, территория бывшей автономии была поделена на две неравные части, и меньшая утихла, едва только крупнейшее в ней село стали именовать столицей. Большая, оставшаяся за генералом, осталась по-прежнему беспокойной. Как и сам генерал.
Он искренне жалел, что видеть генерала живьем ему так и не довелось. Прежде, лишь на экране телевизора, в новостных выпусках, после похищения с автобусной остановки - и вовсе, лишь благодаря просачивающимся в подвал слухам, он узнавал о деяниях вайнашского президента. Во времена эти были и низложение Верховного Совета за очевидное соглашательство с империей, и штурм здания избирательной комиссии, и подавление путча, в котором оказалась замешана злыми своими кознями империя, помогавшая оружием и людьми предателям вайнашского народа. А после подавления генерал убедительно, с фактами, против которых не попрешь, доказал - и он, уже освобожденный из подвала, получивший помилование нового полевого командира, исполнивший не одну его волю, видел это своими глазами - как сильно оказалась замешана империя в кровавых событиях того времени. И не мог не поверить истине. И не мог не уверовать в правое дело, данное генералу свыше. И был согласным с ним душой своей, уверовавшей в то, что дела его, как и дела его командира, столь же правые. Ибо впереди была война, которую выиграл его народ. Правда, уже без своего, убиенного президента. Где-то в перерыве всех этих событий было знаменитое объявление генералом большого газу на весь проходящий через республику транспорт как контрибуцию, наложенную на империю за все: и за многовековой гнет вайнахов, и за поддержку недавнего путча, и депортацию народа перед Великой войной далеко-далеко за море, в Казахстанские степи.