Он видел, как сжигали либералов, после того как народ плевал на них, бил их, когда их вели к виселице; они шли пешком и босые, а народ на улицах собирался, чтобы наказать их, а дворяне на все это смотрели из-за занавесок на окнах, это был настоящий праздник, и монахи ели сладости и пили хорошие вина, потому что эти бездельники были против святой веры и против короля…

Они шли одетые в белое, мой отец видел их, эти бездельники должны были вокруг виселицы обойти, прежде чем им на шею набрасывали петлю и палач надевал на голову белый капюшон и спускал на плечи, потом они принимались плясать в воздухе и плясали до тех пор, пока их не опускали на землю. Некоторым рубили головы и насаживали на длинные палки, чтобы опять же все «пятнистые» видели, что их ждет, ну а тела сжигали со всеми другими приговоренными к смерти…

Страшное дело, похоже. Я никогда такого не видел, а хотел бы увидеть…

Они вроде бы живые: шевелят руками и ногами, точно идут на небо, ан нет, прямехонько в ад попадают, уверен, души их в аду, а тело, став пеплом, — в море…

И отец еще говорил, что убили не всех, кого следовало. Здесь, в Алентежо, убили больше тридцати прямо в замке Эстремос, топором, и вдвое больше в Вила-Висозе. Это тех арестованных, что пересылали из Лиссабона в крепость Алвас; они недостойны были тюрьмы, потому что им пособлял дьявол и они брали верх в войне, и мой отец должен был бежать и скрываться вместе с другими в алентежской глуши, а то и в Алгарве [46] и прибиться к Ремешидо [47]. Вот это был человек! Стоил всех генералов «пятнистых»…

Мой отец прошел с ним всю войну. Он был маленького роста, но крепкий, борода длинная, длиннее, чем у отца этих молодых сеньоров, ну, у Диого Релваса… Вот будучи при нем-то, при Ремешидо, отец мой и получил кличку Счастливчика, а я уж по отцу Шико Счастливчик. Отца никогда и нигде с тех пор никто иначе и не называл. С Ремешидо не знаю даже сколько тысяч солдат было; они исколесили нашу землю, появлялись и исчезали, как облако, и вот однажды столкнулись с большим отрядом, которым командовал этот несчастный Марсал Эспада [48], и вот его люди, более десяти человек, напали на моего отца, и он отбился и сумел уйти от них…

С тех пор никто больше не звал его Тоино Хвастун, а только Счастливчик.

Ремешидо был король гор, мигелист, да, сеньор, и мой отец был с ним до конца его дней и всегда смело смотрел смерти в лицо… Однажды Ремешидо арестовали, отдали под трибунал и приговорили к смерти. Ремешидо к смерти!

Как раз сегодня… ведь сегодня второе августа, ему бы шестьдесят исполнилось. Сколько вам, Мигел?

— Семнадцать.

— А мой отец даже после смерти Ремешидо еще сражался… И командовал им уже падре Марсал Эспада — его убили, когда он пытался бежать. Даже испанцы не помогли.

Однажды я спросил своего отца: сколько же он из своего ружья убил этих «пятнистых», и он ответил, что не знает, потому что не всех убил. Зло так ответил. В Португалии все идет к худшему…

Потом он на какое-то время вернулся в Валаду. Наделал детей: женщинам он нравился за храбрость, тут и я на свет появился, последним я был, потому-то он меня даже родной матери не оставил. Но вот после войны конюхом он больше никогда не был. Жил охотой, попадал точно, даже не знаю со скольких метров, в горлышко бутылки! Вот потому-то сеньор Диого Релвас и взял его к себе.

Мне было уже пять годков, когда мы приехали сюда. Теперь-то мне уже тридцать, а меня он заделал в шестьдесят. Матери моей было двадцать, девушка она была, да, видно, выбора у нее не было. И умерла она раньше отца. Высохла от чахотки, как высыхает дерево от засухи.

Зе Каретник никогда и не думал, что Шико Счастливчик способен так долго говорить. И он позавидовал ему: иметь бы такой характер, как у его отца, чтобы спросить этих двоих, что сидят напротив, кто же из них запачкал его постель.

— А самому тебе приходилось убивать? — спросил Антонио Лусио.

— Нет, никогда, — ответил Счастливчик. Все четверо сидели за столом.

— Только однажды… — продолжал Шико. Но тут же умолк.

— Что однажды? — спросил Мигел Жоан.

— Рассказывай, — потребовал Антонио Лусио, наливая ему до краев рюмку.

И они увидели, как дрогнули его руки, поглаживающие поднимавшиеся вверх усы.

— Да был тут один тип, Кинтас. Он у сеньоров арендовал эту землю. Не захотел он как-то раз платить арендную плату, объяснил, что урожай был плох, и даже пригрозил вашему отцу, что убьет его, если тот будет докучать ему.

Чуть заметная улыбка тронула его губы и, выждав какое-то время, расплылась по всему лицу, отчего черные маленькие глазки Зе Счастливчика заблестели.

— Ваш отец рассказал мне об этой угрозе, а я ему ответил: «Предоставьте его мне…»

Я его выслеживал каждый день, пожалуй, месяца три. Ходил с веревкой вот на этом плече. И однажды утром увидел Кинтаса входящим в старый маленький амбар и тут же следом вошел за ним и запер дверь. Мы были вдвоем, кругом ни души — глушь. Даже не знаю, как в этой глуши я до сих пор с ума не сошел. Разве что собаки мне помогали коротать годы. Собаки и вино.

Кинтас увидел меня и спросил, чего мне надо, а я ему: «Да вот пришел узнать, не остыло ли твое желание убить моего хозяина!» Я его сразу на «ты» стал называть, чтобы знал, что ждать хорошего нечего. Точно, нечего… Он, паскуда, бросился на меня, рассвирепел, похоже, а я его подмял под себя: мною все было обдумано заранее…

Вытащил я нож, тут он и взмолился, чтобы я его не убивал, что отдаст мне все, что только захочу. Заплатит мне те самые деньги, что не хотел платить вашему отцу. Я ему и скажи: деньги мне твои не нужны, девай их куда хочешь, а вот то, что ты оскорбил моего хозяина, который уважал моего отца, даже когда тот бы старым — а мой отец был человеком храбрым, он из отряда Ремешидо, ты, конечно, о нем слышал, — мне не по душе.

Задрожал подо мной Кинтас, вроде бы даже уменьшился от страха. Он понял, что перед ним мужчина!.. И перетрухал. А мне того и надо было. Я схватил его ухо и отрезал от него маленький кусочек. Сначала он ничего не почувствовал, но я показал ему этот кусочек и сказал: «Выбирай из двух смертей одну: или я по кусочку буду от тебя отрезать, такой, как ты, протянет долго — смерть хорошо сумеешь разглядеть и помучаешься… или, что для тебя лучше, вот тебе веревка — вешайся на этой балке. — Я ему и балку выбрал. — Эта годится?!» А он опять стал мне обещать деньги, обещал даже дочь и жену, но я-то знал, что он ничего мне не даст. Он опытный, но обмануть сына Тоино Счастливчика не сумеет. Он ведь тут же сдаст меня властям. И я ответил ему: «Давай решай быстро, а то у меня дел много», ну, а через полчаса я пошел кормить собак. И решил спросить его, не хочет ли он, чтобы я его бросил собакам. Вот тогда он закричал, кричал так, что охрип и не мог произнести ни слова, а потом умолк…

Антонио Лусио встал, отбросил стул и велел ему замолчать. В замешательстве Шико умолк на какую-то долю секунды.

— Он ведь оскорбил вашего батюшку. И отец ваш приказал мне его проучить.

— Но ведь он не сказал, чтобы ты убил его.

— Нет-нет, сеньор. Я и не убивал его. Но ведь нужно понимать и то, что тебе хотели сказать.

— Ну и что же этот человек?

— Повесился. Сам свершил над собой суд. Я ведь от уха-то его только кусочек отрезал, чтобы он понял, чем дело пахнет… А он до смерти перепугался.

Зе Каретник задремал, вино его усыпило. Он похрапывал.

— Этот мужик — человек хороший, — сказал Счастливчик. — Ваш батюшка приказал мне следить за ним пуще глаза своего… А он и мухи не обидит.

Мигел Жоан взял кусок мяса и принялся жевать; делал он это с трудом.

— Ну, а еще что расскажешь?

— Ничего…

Потом он встал и попросил разрешения уйти — хотел проведать собак. Он всегда перед сном ходил их проведать.