— Молодчина, Адриана… вот теперь совсем другое дело!

Я хотела было ответить ей, но потом почему-то раздумала, взяла бокал, подняла его и сказала спокойным звонким голосом:

— А я совсем пьяная.

Потом залпом выпила вино. Кажется, кто-то зааплодировал. Но Астарита перестал целовать меня, внимательно посмотрел мне в глаза и прошептал:

— Пойдем туда.

Я проследила за его взглядом и увидела, что он показывает на дверь соседней комнаты. Я подумала, что он, видно, тоже пьян, поэтому покачала головой, однако не очень решительно, а, скорее, кокетливо. Он снова повторил как автомат:

— Пойдем туда.

Я заметила, что Джизелла и Риккардо, перестав смеяться и болтать, смотрят на нас. Джизелла сказала:

— Иди смелее… Чего ты ждешь?

Внезапно мне показалось, что весь мой хмель как рукой сняло. В самом деле, я была не настолько пьяна, чтобы не понять, какая опасность мне угрожает.

— Не хочу, — сказала я и встала.

Астарита тоже поднялся и, взяв меня за руку, попытался подтащить к двери под одобрительные крики Джизеллы и Риккардо:

— Смелее, Астарита!

Астарита дотащил меня почти до двери, хотя я и сопротивлялась, потом мне удалось вырваться, и я побежала к лестнице. Но Джизелла оказалась проворнее меня.

— Нет, дорогуша, не выйдет! — закричала она.

Вскочив с колен Риккардо, она оказалась у двери раньше меня, щелкнула ключом и вынула его из замочной скважины.

— Не хочу, не хочу, — твердила я дрожащим от страха голосом и остановилась возле стола.

— Съест он тебя, что ли? — закричал Риккардо.

— Дурочка, — грубо сказала Джизелла, толкая меня к Астарите, — иди же… вот еще фокусы.

Я поняла, что в данный момент Джизелла не отдает отчета в злобности и жестокости своего поступка, должно быть, эта ловушка, в которую попала я, казалась ей просто веселой, милой, остроумной шуткой. Меня также поразили бездушие и беспечность Риккардо, которого я считала добрым человеком, неспособным на дурной поступок.

— Не хочу, — снова сказала я.

— Ну, что тут плохого? — закричал Риккардо.

Джизелла настойчиво толкала меня локтем и раздраженно твердила:

— Вот не думала, что ты такая дура… иди же… чего ты уперлась?

Астарита молча стоял возле двери спальни и не спускал с меня глаз. Потом он вдруг заговорил. Он произносил слова медленно, как будто они застревали у него в горле и ему с трудом удавалось выдавить их из себя.

— Пойдем… иначе я скажу Джино, что ты была сегодня со мной и отдалась мне.

Я сразу же поняла, что именно так он и поступит. В его словах еще можно было усомниться, но тон, каким они были сказаны, не оставлял сомнений. Он, конечно, сдержал бы свое обещание, и для меня все кончилось бы, так и не начавшись. Теперь-то я думаю, что тогда мне следовало поднять шум. Если бы я закричала и начала сопротивляться, возможно, он понял бы, что шантаж и угроза ни к чему не приведут. А может быть, и это не помогло бы, так как его желание было сильнее моего сопротивления. В то время я чувствовала себя уже побежденной и думала не о том, что нужно сопротивляться, а только о том, как бы избежать скандала. Я тогда не была готова к подобному обороту, душа моя была полна светлых надежд на будущее, от которых я ни в коем случае не желала отрекаться. И та жестокость, с которой я тогда столкнулась, могла, я думаю, произойти с любым человеком, который, подобно мне, питает честолюбивые мечты, пусть даже самые скромные, естественные и наивные. Так уж устроен мир, что рано или поздно приходится дорого и горько расплачиваться за свое тщеславие; и только совсем отчаявшиеся и махнувшие на все рукой люди могут быть уверены, что им ничто не грозит.

В ту минуту, когда я уже решила примириться со своей судьбой, я почувствовала острую, жгучую обиду. Меня как бы озарило: глазам моим открылся прямой и светлый жизненный путь, обычно казавшийся мне таким неведомым и извилистым, и я на миг увидела все, что потеряю, если Астарита решится оклеветать меня перед Джино. Мои глаза наполнились слезами, и, закрыв лицо, я зарыдала. Я понимала, что плачу просто из-за своей покорности, а не из протеста. Я плакала, но чувствовала, что ноги сами несут меня к Астарите. Джизелла подталкивала меня и приговаривала:

— Ну, чего ты плачешь?.. Будто в первый раз.

Я слышала смех Риккардо и ощущала на себе пристальный взгляд Астариты, который смотрел, как я медленно приближалась к нему, закрыв лицо руками. Потом Астарита обхватил меня за талию, и дверь спальни захлопнулась.

Я не хотела ничего видеть, мне казалось чрезмерным уже то, что я чувствовала. Поэтому я упорно закрывала глаза руками, а Астарита пытался их отвести. Наверное, он намеревался поступить так, как поступают все мужчины в подобных обстоятельствах, то есть хотел постепенно и почти незаметно подчинить меня своему желанию. Но я упрямо закрывала лицо ладонями, и это вынудило его действовать более грубо и нетерпеливо. Он усадил меня на край постели и после тщетных попыток покорить своими ласками, вдруг опрокинул на подушки и навалился на меня. Мое тело словно застыло и налилось свинцом, и никогда еще не было оно так пассивно и так безучастно. Но я почти тотчас же перестала плакать, и, как только он прижался ко мне, тяжело дыша, я отняла руки от лица и уставилась в темноту широко раскрытыми глазами.

Я уверена, что Астарита любил меня в тот момент так, как только может мужчина любить женщину, и, уж конечно, сильнее, чем Джино. Помню, как он без конца гладил мое лицо и шептал ласковые слова, все его тело трепетало. Я смотрела в темноту сухими, широко раскрытыми глазами, а голова моя, из которой уже выветрился хмель, заработала хоть лихорадочно, но ясно и хладнокровно. Я позволяла Астарите ласкать себя и говорить, а сама предалась своим мыслям. Я представила свою спальню, обставленную новой мебелью, за которую я еще не все выплатила, и почувствовала какое-то горькое и надежное утешение. Отныне, твердила я про себя, ничто уже не помешает мне выйти замуж и зажить так, как я хочу. Но в то же время я чувствовала, что в душе у меня что-то раз и навсегда сломалось, на смену прежним светлым и наивным надеждам пришли решимость и смелость. Как-то сразу я стала сильнее, хотя сама сила эта вызывала грусть и была лишена любви.

Наконец я заговорила, и это были первые слова, которые я произнесла с тех пор, как мы очутились в спальне:

— Надо вернуться к ним.

В ответ он тихо прошептал:

— Ты сердишься на меня?

— Нет.

— Ты меня ненавидишь?

— Нет.

— Я так тебя люблю, — зашептал он и начал опять целовать мое лицо и шею.

Я снова сказала:

— Вернемся к ним.

— Ты права, — ответил он и, поднявшись с постели, начал одеваться в темноте. Я еще немного полежала, потом встала и зажгла лампу у изголовья постели. В желтом свете лампы моим глазам предстала комната, именно такая, какой я себе ее представляла, судя по спертому воздуху и запаху лаванды: низкий потолок с побеленными балками, стены оклеены обоями, мебель старая и громоздкая. В углу стоял мраморный умывальник с двумя тазами, два кувшина, разрисованные розовыми и зелеными узорами, и большое зеркало в золоченой раме. Я подошла к умывальнику, налила немного воды в таз и концом мокрого полотенца провела по губам, с которых Астарита своими поцелуями стер помаду, а потом смочила еще красные от слез глаза. Из глубины зеркала, покрытого царапинами и пятнами, на меня смотрело грустное лицо, на минуту я залюбовалась собой, и душа моя наполнилась жалостью и изумлением. Потом я стряхнула с себя задумчивость, поправила волосы и повернулась к Астарите. Он ждал меня у двери и, как только увидел, что я готова, открыл ее, стоя ко мне спиной и избегая моего взгляда. Я погасила свет и последовала за ним.

Джизелла и Риккардо встретили нас весело, они находились все в том же радостном и беспечном настроении. Прежде они не поняли моего отчаяния, теперь не разгадали причины моего спокойствия. Джизелла закричала:

— Однако ты умеешь здорово разыгрывать невинность… сперва ты ломалась, а потом, как видно, быстро примирилась… в конце концов ты поступила правильно, раз сама этого хотела… только к чему все эти фокусы?