Когда перед отправкой в действующую армию Роналду дали отпуск, встреча их была трепетно страстной и очень печальной. Роналд приехал обожженный солнцем, подавленный, измученный — на военной службе он был очень несчастен. Эвелин сильно похудела и побледнела. Прежний чудесный свет угас в ней, и прозрачная синева ее глаз померкла. В последнюю ночь перед отъездом Роналд крепко прижимал ее к себе, с тоской глядя в темноту, и чувствовал, как ее горячие слезы капают на его голое плечо. После такой муки расставание назавтра было почти облегчением.

В мае шестнадцатого года, ровно через пять лет после того, как они радостно пустились вдвоем в счастливое плавание по жизни, Роналд был отправлен во Францию. Повидаться с Эвелин ему не разрешили, а письмо от него она получила, когда он уже был в действующей армии, Раньше, пока он находился в учебных лагерях, она думала, что невозможно быть более несчастной и одинокой, но ей досталась мука еще горше, одиночество еще непереносимее, когда его след затерялся в загадочных экспедиционных войсках, где-то так близко и вместе с тем так неизмеримо, недосягаемо далеко. Мысль о том, что смерть, увечье, страданья грозят его прекрасному телу, которое она так часто ласкала и целовала, была для нее ужасна. Получив известие о том, что Роналд в окопах, она всю ночь не сомкнула глаз. Всю ночь она то ходила из угла в угол по своей узкой, мрачной комнатенке, то бросалась в порыве отчаяния ничком на кровать.

За короткое время она так извелась от бессонницы и горя, что ей предложили уйти со службы — ведь в военное время нужна особая четкость в работе. Она голодала, сидела в темноте, отказывала себе во всем, чтобы иметь возможность посылать Роналду маленькие, жалкие посылочки.

Они по-прежнему писали друг другу каждый день. Но иногда, бывало, минет день, два, три, а она все не получает письма, и тогда ее терзал страх, что случилось непоправимое. Потом с одной почтой приходило сразу три письма. Выяснялось, что батальон перебросили или же письма задержались по какой-нибудь другой причине. Роналд писал сдержанно, зная, что каждое письмо проверяет цензура.

Кончился май, за ним — июнь, и свинцовое небо низко нависло над миром страданий. Второго июля плакаты на улицах возвестили о том, что началась большая битва. Эвелин сэкономила еще одно пенни на своем скудном завтраке и купила газету. Так и есть, идет великое наступление. Сэр Дуглас Хейг[8] заявил: «Пока что обстоятельства складываются благоприятно для Англии и Франции».

Дома она нашла письмо от Роналда, помеченное 29 июня. Письмо было очень нежное, но в постскриптуме значилось:

Она читала эти строки, не успев снять пальто и шляпку, кровь стучала у нее в висках, а ноги дрожали. Так, значит, он участвует в сражении! О боже, он участвует в этом сражении!

Третьего июля письма не было. Четвертого тоже. Не было письма и пятого, когда она пришла на почту получать свое недельное пособие. Она почти не ела и не спала, поджидая почтальона, срывалась с места всякий раз, как слышался знакомый громкий стук в парадную дверь, и летела вниз по лестнице к почтовому ящику. И каждый день грязная девчонка-привратница снисходительно бросала:

— Для вас сегодня ничего нет, мисс.

Двенадцатого июля она все еще не получала вестей с фронта. Снова, бледная, несчастная, с замирающим сердцем, она пришла на почту за пособием. Почтовый служащий посмотрел на ее «обручальное свидетельство», потом на нее. Порылся в каких-то бумагах.

— Рядовой Крэнтон пал в бою первого июля, мисс. Нам сообщили, что…

Не дослушав его, она выбежала на улицу, хотя удивленный служащий кричал ей вдогонку: «Эй, мисс, мисс, вернитесь!..»

Много часов бродила она по шумным, пыльным улицам Лондона, не замечая удушающей июльской жары, не зная, куда идет. В лице у нее не было ни кровинки, глаза потухли. Она не плакала, только время от времени рассеянно отирала рукой пот со лба. Все ее тело ныло, руки и ноги дрожали от изнеможения и горя.

В ту ночь постовой полисмен на мосту Ватерлоо видел, как какая-то женщина с трудом вскарабкалась на парапет. Остановить ее он не успел — вода уже сомкнулась над нею, когда он добежал до места происшествия и перегнулся через перила. Он громко засвистел, и сторожевая лодка начала свои печальные поиски.

Следственное заключение гласило: «Самоубийство». Правда, тут же стояла человеколюбивая оговорка, что покойная миссис Констебл была не в своем уме.

Мистер Артур Констебл был вызван на дознание и потом три месяца носил полутраур.

Откровенно говоря, лейтенанту Дэвисону совсем не по душе был этот наблюдательный пост. Само командование не постеснялось цинично назвать его «постом обреченных». А как бы ты ни горел желанием выполнить свой долг и разделить с товарищами их участь, все твое существо восстает против такой холодной и расчетливой кровавой жертвы.

«Пост обреченных»! Тебя, двух сержантов и нескольких солдат бросили в грязь, и твое дело — погибнуть, если враг пойдет в атаку. Отступать запрещено; ты знаешь, что надеяться не на кого, никто не придет тебе на помощь. С парой ручных пулеметов надо держаться до конца, а когда до плена или смерти останутся секунды — подать ракетой сигнал артиллерии. Нечего сказать, заманчивая перспектива! Есть на что полюбоваться!

Опершись о бруствер окопа, Дэвисон осматривал местность. Он принял командование над наблюдательным постом лишь накануне. Впереди виднелись груды спутанной колючей проволоки, дальше — изрытый снарядами крутой склон, а еще дальше…

Дзинь-дзи-зи!

Пуля снайпера угодила в мешок с песком, в каких-нибудь двух дюймах от головы Дэвисона. Он нырнул в окоп, чувствуя, как на спине у него выступил холодный пот. И чего этот бош вздумал искать добычи в такую рань!.. Дэвисон пошел по окопу к своему блиндажу. Ноги по щиколотку вязли в жидкой известковой почве. Эти резиновые сапоги — одна только видимость: от холода они не спасают, а носки уже через несколько часов так пропотеют, что хоть выжимай.

Трах-та-та-та-трах-та!

Это била все та же батарея бошей. Она не прекращала огня с самой полуночи, когда Дэвисон принял командование. Черт бы побрал этих артиллеристов! Неужели, они никогда не отдыхают? Не удивительно, что его предшественник так спешил передать ему наблюдательный пост!

— Вот план позиции, вот инструкции — ошибиться невозможно, — начал скороговоркой офицер. — Это список боеприпасов. Вам незачем проверять их: все в полном порядке — патроны, гранаты Миллса, ружейные гранаты, сигнальные ракеты, ракетницы, дымовые шашки — все на месте. Ну, я пошел…

— Позвольте, — сердито остановил его Дэвисон. — Куда вы так спешите! Я хочу проверить расчеты, пулеметные гнезда…

— О, все это знает сержант…

Четыре снаряда разорвались над их головами, и офицер так съежился, что Дэвисон невольно почувствовал к нему презрение. Он хотел было отчитать его хорошенько, но тот опрометью помчался прочь, бросив Дэвисону через плечо:

— Немец день и ночь палит из пушек и минометов. Он засек это проклятое место. Надеюсь, вы здесь не соскучитесь. Всего наилучшего!

Дэвисон бросился за офицером, но тот уже исчез в темноте вместе со своим денщиком, петляя по окопам с такой быстротой, словно перед ним открылись ворота рая. Дэвисон выругался ему вслед и почти всю ночь обходил позиции, тщательно проверяя дозорных и пулеметные гнезда; затем он вернулся в свой блиндаж, чтобы прочесть приказы, послать донесения и ответить на запросы, принятые по полевому телефону. Боши всю ночь стреляли без передышки. Били минометы, рвались гранаты и артиллерийские снаряды. К счастью, никого не задело, кроме одного дозорного, который получил легкое ранение в плечо и страшно обрадовался, что сможет теперь вырваться отсюда на несколько недель. Но все же непрерывный огонь держал солдат в страхе. А кроме того, они негодовали — и совершенно справедливо, — что офицеров сменяли чаще, чем их. Правда, они не могли знать, что командир этого наблюдательного поста почти не смыкал глаз.