Возвращение на передовую было крайне неприятным. Сюда Дэвисон ехал с веселыми спутниками в ясный, погожий день, а обратно — с девятью угрюмыми людьми, которые молча сидели в полутемном вагоне. Только один, недавно приехавший на фронт американец, без умолку говорил о войне. Потом он стал распространяться о том, как он покончил бы с русской революцией. Наконец, примерно через час, американец умолк. Из угла послышалось слабое, но отчетливо слышное похрапывание. За всю дорогу это было единственным признаком уюта.

На станции Дэвисону сказали, что его чемодан будет послан следом, а сам он должен немедленно отправиться в обоз.

— Не подвезет ли меня кто-нибудь?

— Может, найдете попутный грузовик, если вам посчастливится, — сказал комендант. — У меня транспорта нет.

— Дивизия по-прежнему на старом месте?

— Да, как будто. Правда, ходят слухи, что на той неделе вас перебросят, но пока это только слухи.

Трехнедельный отдых укрепил Дэвисона физически и духовно, но возвращаться обратно на передовую было невыносимо. Он был поглощен мыслями, планами своей жизни после войны и едва не забыл, что он все еще солдат, что немцы все еще наступают, а войне и конца не видно. Суеверный страх охватил его при мысли о передовой — поэтому он и спросил коменданта, на прежнем ли месте дивизия. Ему было безразлично, куда его пошлют, пусть даже в атаку, но этот дьявольский пост действовал ему на нервы.

Когда Дэвисон добрался до вершины холма, откуда раньше осматривал линию фронта, ему представилось куда более мрачное зрелище. Дорога впереди тонула во мраке. Вдоль всей змеевидной полосы «ничьей земли» взлетали сигнальные ракеты, каждая в холодном туманном ореоле мерцающего света. Ему казалось, что вспышки от выстрелов зияют желтыми ранами во тьме ночи. На севере шел большой разведывательный поиск либо атака местного значения. Дэвисон слышал лихорадочную пальбу и видел над горизонтом вспышки артиллерийских разрывов. Вдруг над дорогой с шумом пролетел козодой, и Дэвисон вздрогнул.

После долгого утомительного пути он разыскал обозного офицера Джонсона.

— Здорово, старина, ты что-то запоздал.

— Да, мне пришлось идти пешком со станции. Почему ты никого не послал за мной?

— Извини, не мог, все в разгоне. Завтра повозка привезет твой чемодан.

— Можно мне здесь переночевать?

— Нет, тебе предписано немедленно явиться к командиру части.

— Боже милостивый! В час ночи, после того как я прошел шесть миль пешком!

— Я думаю, тебя, назначат командовать связистами. Начальника связи вчера ранило — пуля угодила ему в плечо.

Дэвисон почувствовал облегчение.

— Что ж, может, так оно и будет.

Добравшись в половине третьего ночи до блиндажа, Дэвисон застал там только начальника штаба. Он страшно устал, а назначение его начальником связи казалось ему настолько очевидным, что он сбросил заплечный мешок, как только вошел. Начальник штаба взглянул на него и холодно спросил, зачем он это делает. Дэвисона удивила перемена в его отношении — начальник был так дружески расположен к нему, когда он уходил с передовой, а теперь стал презрительно официален. Дэвисон, запинаясь, проговорил:

— Я… мне пришлось ехать издалека, сэр. Я только что вернулся из Корпусной школы связи.

— Знаю. Мы ждем вас уже много часов. Сейчас же ступайте и смените Фрейзера на переднем крае. Возьмите с собой денщика и отправляйтесь немедленно.

Дэвисон в замешательстве взглянул на своего начальника. Он чуть не спросил, нет ли тут какой ошибки. Ведь это просто бессмысленно: снять его с передовой, сделать из него офицера связи, потому что он служит уже давно и командир части любит его и не прочь взять его в штаб, а теперь, когда должность, к которой его готовили, свободна, — послать в самое пекло.

— Но… — начал Дэвисон и вдруг запнулся: он вспомнил историю со своей книжкой и угрозу доложить об этом начальству. Он молча козырнул и вышел.

Ночь выдалась облачная, и, когда Дэвисон шел к хорошо знакомому окопу, было еще очень темно. Артиллерийский обстрел почти прекратился, но, подойдя к «Посту обреченных», Дэвисон услыхал глухие равномерные разрывы мин. Им овладел безумный страх, какое-то болезненное предчувствие. Должно случиться что-то ужасное. Он хотел повернуться, побежать к командиру части, умолить не посылать его на этот пост, сказать ему, что он готов делать что угодно, идти куда угодно, лишь бы его не посылали сюда… Но какая-то беспощадная сила гнала его вперед.

Когда он добрался до поста, минометный огонь прекратился. Взвилась ракета, и он увидел пулеметное гнездо и двух часовых, припавших к брустверу. Совсем рядом раздался голос Фрейзера:

— Привет, Дэвисон, здорово же ты запоздал. Ну как. хорошо провел время на курсах?

Дэвисон вдруг почувствовал, что он должен все рассказать Фрейзеру, должен поделиться с кем-то всем, что ему стало теперь ясно. Он хотел выразить все свои чувства объяснить Фрейзеру, что все они поступают неправильно, что нужно изменить жизнь…

— Это было замечательное время. В сущности, все мое будущее теперь изменится…

«Тра-та-та-та» — пулеметная очередь хлестнула с фланга по окопу. Дэвисон поперхнулся, ноги у него подкосились, его колени, плечи, руки обмякли, и он всем телом навалился на своего денщика.

— Он ранен, сэр! Сэр, куда вы ранены? Мистер Дэвисон! Сэр!

Фрейзер встал на колени и зажег фонарик, прикрывая лампочку рукой. Затем он поднялся.

— Прямехонько между глаз. Он убит. Скажи санитарам, пусть придут с носилками. И пошли сюда связного. Нужно вызвать другого офицера, чтобы он сменил меня.

— Слушаюсь, сэр.

Когда Джеку Хэнну, выросшему в Ист-Энде в большой бедной семье, исполнилось пятнадцать лет, он не пожелал больше продавать газеты и, сбежав из дому, уехал к морю. В тысяча девятьсот одиннадцатом году, прослужив семь лет и испытав на себе сполна всю жестокость и грубость, выпадающие на долю корабельного юнги, он удрал, на берег и поступил в армию. Все в нем от лихо заломленного на затылок берета до сердец, якорей и женских имен, вытатуированных на руках, сразу выдавало моряка; а слишком самоуверенные манеры изобличали в нем дезертира. Парня не взяли бы в армию, если бы не его великолепное сложение, да не страх перед войной, вызванный Агадирским кризисом.[13] Но он был согласен завербоваться на двадцать один год, а из самых отъявленных мерзавцев, как известно, выходят самые образцовые солдаты. Много повидавший на своем веку доктор почти с восхищением осмотрел его обнаженное тело.

— С такой грудью хоть сейчас в гвардейцы. А это еще что?

Доктор показал на грудь Хэнна, обезображенную поблекшей непристойной татуировкой.

— Я был тогда мальчишкой, сэр. Три матроса напоили меня и сделали эту татуировку, пока я спал.

— Гм, не очень-то красиво. Болело?

— Здорово распухло, сэр.

— Гм… Пьешь?

— Что вы, сэр!

— Прекрасно, Годен.

В тот же день в тот же самый полк был зачислен другой рекрут, которому только что исполнилось восемнадцать лет. Эрик Крейн был поистине детищем армии, сыном старого солдата, который в силу обстоятельств женился на горничной и, прослужив двадцать один год, демобилизовался в чине батальонного старшины. Интересы юного Крейна не выходили за пределы армии, чин батальонного старшины был верхом его мечтаний, а главную его драгоценность составляла длинная отцовская трость. С детства он привык слышать только полковые сплетни, пересуды о достоинствах, а чаще — о недостатках офицеров, бесконечные рассказы о колониальных кампаниях, о солдатской славе и презрительные замечания в адрес штатских. В десять лет он знал все чины, рода войск и знаки различия; в тринадцать мог, как настоящий ветеран, обучать молодых солдат и умел в совершенстве подражать зычному голосу своего отца, далеко разносившемуся по Учебному плацу. Ему на роду было написано служить в мирное время строевым инструктором, а потом, выйдя в отставку с сиплым голосом и толстым брюшком, коротать остаток дней в деревенском кабачке.