Установка тронулась, загромыхала, возбужденные солдаты отпускали шутки, в ответ девчата тоже что-то кричали, махали руками. Сергей прищелкнул языком над ухом:

– А эта, с косой, хороша-а ягодка! Точно…

После обеда, перед сном, обнаружил на одеяле четвертушку ватмана – самодельный пригласительный билет, написанный разноцветной тушью. В шутливой форме в нем сообщалось, что вечером состоится занятие технической школы. "Вы зачислены в первый класс. На занятия опаздывать строго воспрещается!" Ясно, проделка Нестерова. В батарее он, случалось, писал объявления, таблицы – набор разных флакончиков с тушью у него хранился в канцелярии, в шкафу. Теперь он, разбирая внизу свою кровать, делал вид, что ничего не знает. Я вертел в руке билет.

Рубцов со своей кровати понимающе ухмыльнулся:

– Привет от нашего богомаза получил? Ну-ну, в школу, значит…

– А у тебя, как в решете, не удержится, – незлобиво откликнулся Сергей и тут же выпрямился, повернув ко мне сияющее небесной простотой лицо. – Не по вкусу мое художество? Предложу тебя – в мастерской работал, лучше, думаю, получится.

– О чем разговор? – выступил из-за кровати лейтенант Авилов.

– Повестку Кольцов получил в школу. В общем, учебно-трудовое воспитание…

– Да? А вам это не нравится, Рубцов?

Авилов понимающе, с улыбкой переглянулся с Нестеровым. Он уже успел переодеться в китель, начищенные хромовые сапоги и, несмотря на то что всю ночь был рядом с нами, трясся в установке, глотал, как и мы, отработанные газы дизеля, в нем ничто не выдавало всех пережитых трудностей прошедших занятий. Солдаты вырастали в проходе между кроватей, обступали плотной кучкой.

Сергей скосился все с той же простотой на Рубцова:

– До нашего Андрея кое-какие вещи с опозданием доходят. Повышенная, как говорится, инерция или позднее зажигание. Точно, Гашимов?

– Есть мало-мало. На четверть оборота.

Солдаты заулыбались, Рубцов примолк, насупившись и покраснев: если б не Авилов, сцепился бы с Нестеровым.

– Вот об инерции. – Уфимушкин скупо улыбнулся из-под очков. – Говорят, когда Ньютон открывал закон инерции, горожане были свидетелями необычных сцен, происходивших за невысоким каменным забором особняка ученого. Без камзола, в жилете и белой рубашке, обливаясь потом, Ньютон суетился возле чугунных шаров, катая их по настилу навстречу друг другу, – глухой металлический звон раздавался в воздухе. Увидев однажды эту картину, какой-то прохожий, думая, что ученый не услышит его, сказал спутнику: "Чего только господин Ньютон не делает от безделья!" Но Ньютон услышал. "Постойте! Как вы сказали? Безделья? – закричал он вслед смущенно ретировавшемуся прохожему и тут же в задумчивости остановился: – Нет, для закона это не годится. А если… бездей… бездействия закон, инерции?" Так после этот закон и назвали.

– Дотошный, видать, был старик!

– Ассистентом бы к нему, те шары катать – вот была бы жизнь. Точно!

– Во-во, где бы ни работать, лишь бы не работать…

– Видите ли, Рубцов, в радиосвязи закон: поработал на передаче, переходи на прием. – Авилов весело оглянулся на Уфимушкина. – Вот Вениамин Николаевич знает. Тем более что на передаче допускаете срывы.

Нестеров незло хохотнул:

– Точно, срывает!

– "Точно, точно!…" – озлившись, подхватил Рубцов и весь посерел, ощетинился. – К ученым все мылишься?

– Нет уж, Андрей! Так, к слову сказал. То история. У нас другая планида. – Нестеров загасил смешок. – Поспим и будем драить установку, да так, чтобы полный порядок был. А вот, товарищ лейтенант, – он покосился на меня, – Кольцова бы в богомазы… Работал человек в мастерской. А мне уж, так и быть, в помощники. А то ведь художник из меня такой – только что в детстве заборы углем марал, да и то за это влетало.

Авилов улыбнулся устало, опять взглянул на меня, будто что-то прикидывая в уме. "Зачем он явился сюда? Неспроста все", – пришла запоздалая мысль.

– Ладно, решим. А сейчас всем отдыхать, после – в парк.

Солдаты расходились к своим кроватям. Авилов повернулся, взял пригласительный билет, повертел его в руках:

– Можно лучше, но не плохо… Придется помогать, Кольцов. – Он помолчал, разглядывая меня, и, привычно потирая пальцами висок, с внезапной теплотой и душевностью сказал: – У нас закон, сами приняли: всем расчетом в школу. Так что ждем и вас.

– Ясно.

Сказал это легко, без колебаний и в следующую секунду удивился сам неожиданно слетевшему согласию.

– Ну а как наряды вынесли? Тяжело с непривычки?

– Тяжело.

– Наряд – не теща, не скоро привыкнешь, – вставил свое Нестеров.

– Привыкать не надо. Просто не доводить до них. Самому в училище пришлось на второй день получить: со старшиной вступил в спор. Клозеты два дня чистил. Потом зарок дал…

Лейтенант улыбнулся своему воспоминанию. Поднял на меня глаза – только тут я увидел: усталость, бессонная ночь и на нем оставили свое тавро. Легкие тени проступили вокруг глаз, веки набрякли, красные натруженные штришки прожилок исчертили синеватые белки.

– И знаете, Кольцов… Извините за ошибку, за этот наряд… Не держите в сердце обиду. Договорились? А теперь отдыхайте, спите.

Он повернулся, мелькнул за углом кровати.

"Так вот зачем приходил! Не просто спросить о нарядах, пригласить на занятия… Но мог же и в другое время!" – от неожиданности ошалело думал я.

И, словно отвечая моим мыслям, Сергей снизу подтолкнул меня в колено:

– Не посчитался, пришел. Сам небось больше пережил за этот наряд, чем ты. Понял?

Я не ответил. Ладно, еще посмотрим, не будем цыплят раньше осени считать. И… обойдемся без адвокатов.

На потолке пористые, как застывшая пена, тени от лампы. Приглядеться – различишь и хитрых, крадущихся чертиков с рожками, развесистые баобабы, обрывистые кручи и даже что-то похожее на нашу установку с задранным носом ракеты. Если рассматривать, не думать – будто приглушается боль. Но и это надоедает. Отдушина маленькая – голову снова сверлят мысли.

Галина Николаевна ушла, пожелав спокойной ночи. Уже в дверях обернулась, спросила вроде между прочим: "Письма-то не было вчера?"

Я усмехнулся: мне понятно это "между прочим". Вспомнил, накануне дежурная сестра, зайдя в мою одиночку, спросила: "О каком письме для вас печется Галина Николаевна? Второй раз уже звонит из дому. Вам ничего нет". Удивительная женщина, волнуется больше меня! И все-таки я был прав. Прошло около двух недель с тех пор, как та писулька была отправлена Ийке. Ответ уже пришел бы семь раз, если бы захотела. Да, если бы захотела… Но, удивительное дело, во мне поселилось какое-то спокойствие и даже равнодушие. Неужели они только следствие моего теперешнего положения: смотрю как через призму и вижу многое вкривь и вкось? Или эти семь месяцев оказались той лакмусовой бумажкой, по которой на школьных лабораторках по химии проверяли характер полученного соединения? Покраснела лакмусовая бумажка, – значит, кислота, посинела – щелочь. И в данном случае глазам такого почтенного химика, как я, предстало соединение, именуемое нейтральным?

В минуты, когда боль немного отпускала, а в затылке и висках на время затихало, не дергало тупо и мерзко, я пытался думать об Ийке. Но странно, рядом с ней неизменно возникала Надя. Та самая Надя с косой, грустными, влажными, чуточку укоризненно глядящими глазами, с которой был знаком месяца три, а видел, может, всего с десяток раз. Да и то по-хорошему только в первый, а после – тайком, воровски, уходя в самоволку. Да, в самоволку…

В тот первый после ночного занятия выходной в казарме царило суматошливое оживление: многие солдаты готовились в городское увольнение, весело, с шутками наглаживали мундиры, начищали сапоги. Кто-то, должно быть, уже вырядился – из-за кроватей мне не было его видно, – над ним незлобиво подшучивали:

– Гляди, пряжку надраил, как медведь лапу вылизал! Горит почище солнца.