— Пойди и позови Эдого, — обратился Эзеулу к Нвафо.

Вернувшиеся Эдого и Нвафо сели на земляное ложе, Эзеулу еще раз перевернул клубень ямса и только потом спросил:

— Что я говорил тебе насчет того, вправе ли ты вырезывать изображения богов?

Эдого не отвечал. Эзеулу посмотрел в сторону Эдого, но тот был почти невидим, так как там, где он сидел, уже сгустился мрак. Эдого, напротив, хорошо видел лицо отца, освещенное огнем, на котором поджаривался священный ямс.

— Разве Эдого не здесь?

— Я здесь.

— Так ответь же: что я говорил тебе по поводу вырезывания ликов богов? Должно быть, ты не расслышал мой вопрос, когда я задал его в первый раз; наверно, я спрашивал, набрав воды в рот.

— Ты говорил, чтобы я не вырезывал их.

— Значит, я говорил тебе это? Так почему же тогда мне рассказывают, что ты вырезываешь алуси для одного человека из Умуагу?

— Кто тебе сказал?

— Какая разница кто? Правда это или нет — вот что я хочу знать.

— Я спросил, кто тебе это сказал, потому что он, как видно, не может отличить лик бога от простой маски.

— Понятно. Можешь идти, мой сын. И коли хочешь, пожалуйста, вырезывай всех богов Умуаро. Если еще хоть раз ты услышишь, что я спрашиваю тебя про это, возьми мое имя и отдай его псу.

— То, что я делаю для жителя Умуагу, — маска.

— Ты это не мне говоришь. Мой разговор с тобой закончен.

Нвафо тщетно пытался понять смысл этой беседы. Ничего, когда отец перестанет сердиться, он спросит его. Из внутреннего дворика вошла его сестренка Обиагели; она поприветствовала Эзеулу и направилась к земляному ложу.

— Ты что, уже кончила готовить горький лист? — спросил Нвафо.

— А сам ты не умеешь готовить его? Или у тебя пальцы отсохли?

— Эй вы там, помолчите. — Эзеулу палочкой выкатил из огня клубень ямса, быстро сжал его большим и указательным пальцами, пробуя, готов ли он, и остался доволен. Взяв со стропил обоюдоострый нож, он принялся счищать с испеченного клубня черную корку. Когда он кончил, все пальцы и ладони у него были в саже, и, похлопав руками, он отряхнул ее. Его деревянная миска стояла тут же; он нарезал в нее клубень и стал ждать, чтобы ямс остыл.

Когда Эзеулу приступил к еде, Обиагели начала напевать себе под нос. Ей пора уже было знать, что отец никогда не давал никому даже самого маленького ломтика от клубня ямса, который он съедал без пальмового масла в каждое новолуние. Но она не переставала надеяться.

Эзеулу ел молча. Он еще раньше отодвинулся от огня и сидел теперь, прислонясь спиной к стене и устремив взор вдаль. Как это всегда бывало с ним в подобных случаях, он, казалось, погрузился в раздумья о вещах, далеких от повседневности. Время от времени он отпивал холодной воды из калебаса, принесенного Нвафо. После того как он проглотил последний кусок, Обиагели вернулась в хижину матери. Нвафо убрал деревянную миску и калебас и положил нож обратно на стропила.

Эзеулу поднялся с козьей шкуры и подошел к домашнему святилищу, помещавшемуся на гладкой доске за низкой стеной перед входом. Его икенга, высотою с локоть мужчины и с двумя крепкими рогами, стоял вплотную к безликим окпоси предков, черным от жертвенной крови; тут же был и его короткий личный жезл офо. Один из грубо вырезанных, без лица, окпоси принадлежал Нвафо. Окпоси сделали для Нвафо потому, что по ночам у него бывали судороги. Ему велели называть своего окпоси Тезкой. Судороги постепенно прошли.

Взяв жезл офо, Эзеулу сел перед святилищем, но не по-мужски — ноги в стороны, а так, как сидят женщины, вытянув обе ноги перед собой, сбоку от святилища. Один конец этого короткого жезла он сжимал в правой руке, а другим концом ударял о землю в такт своей молитве.

— Благодарю тебя, Упу, за то, что ты дал мне увидеть еще одну новую луну. И дай мне увидеть ее снова и снова. Пошли здоровье и достаток всем в этом доме. Пусть в нынешний месяц посадочных работ труды всех шести деревень обернутся богатым урожаем. Помоги нам избежать опасности во время работы в поле. Пусть не ужалят нас ни змея, ни скорпион, могучий владыка кустарников. Убереги наши голени от порезов мотыгой и мачете.

Пусть наши жены рожают мальчиков. Пусть при следующем пересчете жителей наших деревень нас окажется намного больше, и тогда мы принесем тебе в жертву корову, а не цыпленка, как после прошлого праздника Нового ямса. Пусть дети будут укладывать в землю своих отцов, а не отцы — детей. И да будут счастливы каждый мужчина и каждая женщина. И да сопутствует удача людям речной страны и народам страны лесов.

Он положил жезл офо на доску к икенге и окпоси, вытер рот тыльной стороной ладони и вернулся на прежнее место. Всякий раз, когда он молился за Умуаро, рот ему заполняла горечь. В Умуаро произошел большой раскол, и его недруги пытались взвалить вину за это на него. А всё из-за чего? Из-за того, что он сказал правду перед лицом того белого. Но разве может человек, держащий священный жезл Улу, говорить заведомую ложь? Разве мог он рассказать эту историю не так, как он слышал ее из уст своего отца? Даже тот белый человек, Уинтабота, понял это, хотя он и явился из никому не ведомой страны. Он назвал Эзеулу единственным правдивым свидетелем. Вот это и обозлило его врагов: белый, прибывший издалека, высказал им правду, которую они знали, но не желали слушать. Что же это было, как не предзнаменование гибели мира?

Голоса женщин, возвращающихся от источника, нарушили ход мыслей Эзеулу. Ему не было видно их, потому что снаружи совсем стемнело. Новая луна, показавшись, снова ушла. Но ее появление оставило свой след в ночи. Тьма уже не была такая кромешная, как в последнее время, а какая-то просторная и открытая, словно лес с вырубленным подлеском. Женщины одна за другой восклицали: «Эзеулу!» — приветствуя его, и он, с трудом узнавая каждую из них, отвечал на приветствия. Обойдя оби с левой стороны, они вошли во внутренний дворик через единственный другой вход — высокую резную дверь в стене из красной глины.

— Разве не видел я собственными глазами, как они отправились к источнику еще до захода солнца?

— Они ходили к роднику Нванджене, — ответил Нвафо.

— Понятно. — Эзеулу только сейчас вспомнил, что ближайший источник Ота со вчерашнего дня никем не посещается: оракул предсказал, что огромная каменная глыба, лежащая на двух скалах прямо над родником, скоро упадет и человек станет той подушкой, которую она подложит себе под голову. Ни один человек не подойдет теперь близко к этому источнику до тех пор, покуда алуси, которому он принадлежит и по имени которого назван, не будет умилостивлен.

Все равно, подумал Эзеулу, он задаст нагоняй той из них, которая принесет ему сегодня ужин с запозданием. Раз они знали, что придется идти за водой к Нванджене, должны были отправиться пораньше. Ему уже надоело получать ужин тогда, когда другие мужчины давным-давно поели.

Густой, басовитый голос Обики все громче и громче звучал в ночном воздухе, приближаясь к дому. Даже его свист был слышен лучше, чем иные мужские голоса. Сейчас он пел и свистел попеременно.

— Обика возвращается, — сообщил Нвафо.

— Рано сегодня ночная птичка домой летит, — сказал Эзеулу одновременно с ним.

— Как-нибудь он опять увидит Эру, — заметил Нвафо, намекая на то, как однажды ночью Обике уже явилось привидение. История эта рассказывалась так часто, что Нвафо казалось, будто он сам при этом присутствовал.

— На сей раз это будет Идемили или Огвугву, — усмехнулся Эзеулу.

Года три тому назад Обика вбежал однажды ночью в оби и бросился к отцу, весь дрожа от ужаса. Ночь была черная, и собирался дождь. Гром глухо громыхал во влажном воздухе, молнии полыхали беспрестанно.

— Что случилось, сын? — снова и снова спрашивал Эзеулу, но Обика лишь дрожал и не говорил ни слова.

— Что случилось, Обика? — крикнула его мать Матефи, которая уже прибежала в оби и теперь тряслась сильнее сына.