Непоколебимая уверенность, что его высокое предназначение в этом мире именно таково, выражалась не только в тех бесконечных завоеваниях, которые вел Тимур от Сирии и до границ Китая, но даже в символике, окружавшей его. На оружии и на конях, на всех предметах, принадлежавших ему, он повелел ставить знак в виде трех кругов. Знак этот, обозначавший три сферы — небесный свод, земную твердь и водную глубь, как бы утверждал его притязание на владычество над миром.

В конце своей долгой жизни, видя миссию свою невыполненной, а цель недостигнутой, Тимур возложил на своих детей обязанность довести до конца то, что не было осуществлено им самим. Завещание его так и начиналось: «Моим детям, счастливым завоевателям королевств; моим потомкам, высоким владыкам мира…»

Стремление правителей к безграничному расширению пространственных пределов своей власти дорого обошлось человечеству. Государства исчезали с лица земли, и целые народы предавались смерти. Обширные области приходили в запустение на века. Но потери измерялись не только этим. Самая одаренная, самая динамичная часть общества целиком посвящала себя тому, что принято было считать наиболее достойным и престижным делом, — делу войны и убийства.

Мы говорили о стремлении владык всемерно расширить пределы своей власти. Здесь речь пойдет о той линии, которой очерчены эти пределы и за которой начинается бессилие власти. Линия эта проходит там, где зияет великий разлад между личной волей правителя и тем, к чему его вынуждают обстоятельства.

«Подвластным мне людям я старался не причинять горя; всякая неприятность, которую я случайно причинял другому, вызывала у меня душевное страдание; поэтому я всеми силами остерегался доставлять кому-либо горе». Читая эти строки, трудно поверить, что так мог говорить человек, который пролил море крови, истребил народы и оставил пепел и развалины на месте городов.

Тимура, которому приписывают эти слова, ничто не вынуждало изворачиваться и лгать. Находясь на вершине власти, он мог позволить себе удовольствие быть предельно откровенным не только в своих поступках, но и в высказываниях, и потому, видимо, был искренен, когда говорил, что не имеет иной цели в жизни, кроме справедливости, благоденствия и безопасности вверенных ему народов. Так он думал, так он чувствовал. Дела же его были страшны и жестоки.

Но точно так же был искренен и Борис Годунов, когда, принимая от патриарха венчание на царство, воскликнул:

— Отче великий, патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве бедного человека! — И, тряся ворот своей рубахи, прибавил: — И эту последнюю рубашку разделю со всеми!

Подобное обязательство значительно затруднило и без того нелегкое царствование Годунова. Произнеся эту клятву, он был бессилен выполнить ее.

А императрица Екатерина II, высказывавшая высокие идеи в письмах к Вольтеру и излагавшая мысли Монтескье в своем «Наказе», — и она же, посылавшая сотни крестьян на дыбу во время подавления восстаний? Речь идет о чем-то ином, нежели только лицемерие или политическая игра.

И действительно, если мы заглянем в личные бумаги, письма и дневники многих крупных правителей, мы найдем там великое кладбище благих порывов и возвышенных устремлений. Намерения эти не только оставались неосуществленными, но нередко оказывались в кричащем противоречии с теми поступками, которые совершали правители в действительности. Борис Годунов бессилен был установить всеобщее равенство. Екатерина II при всем желании не могла бы осуществить идеи французских просветителей, так же как Тимур — всеобщий мир, процветание и справедливость. Поэтому Годунов раздавал поместья своим приверженцам. Екатерина II подавляла крестьянские волнения, а Тимур оставлял на своем пути смерть и пустыню.

Так было всякий раз, когда воля правителей приходила в противоречие с волей общественных сил и он оказывался бессильной игрушкой в руках этих сил. Стремился ли он обогнать медлительную поступь истории, пытался ли, наоборот, противостоять ее ходу, силы эти неумолимо отбрасывали его на то же место, в ту же эпоху, в ту же самую клеточку общественного развития, из которой он пытался выскочить. Поэтому по большому счету, в масштабах эпохи, любой правитель оказывается лишь марионеткой в руках породивших его общественных сил. Как деталь государственной машины он обречен вращаться в ту же сторону, что и остальные ее части. Но никак не в обратную. В направлении же, противоположном ходу событий, ему дозволено лишь обращать свои помыслы и желания. В тех редких случаях, конечно, когда он имеет к тому склонность.

Тщетны оказывались самые искренние попытки, самые благие намерения установить царство справедливости волею одного человека, волею сверху. Впрочем, таких попыток было не так уж и много в истории человечества. Пониманием полного своего бессилия изменить что-либо к лучшему проникнуты слова персидского царя Дария, запечатленные на его саркофаге: «…то, что справедливо, я люблю, то, что несправедливо, ненавижу. Это не моя прихоть, чтобы низшие страдали от рук тех, кто стоит над ними».

Это не его прихоть, оправдывался царь. Будь его воля и власть над происходящим, все было бы иначе. Но его воля и его власть не простираются дальше некой черты. Еще долгие века и тысячелетия будет крестьянин брести за своим плугом все по тем же полям, выращивать скудный урожай и с привычной покорностью смотреть, как другие забирают себе то, что создано его трудом и кровью. И не во власти одного человека, даже носящего титул царя царей, изменить это.

Это бессилие хорошо понимал такой государственный деятель и политик, как Бисмарк. «Мы не можем делать историю, — признался он однажды. — Нам приходится ждать, пока она сделается. Мы не можем заставить плод созреть быстрее».

Об этом же, о бессилии правителя изменить ход истории, говорил и Уинстон Черчилль.

— Я не верю, — сказал Черчилль однажды корреспонденту, — что вообще существуют такие вещи, как «власть» или «решение». Мне было трудно найти пример, когда бы я применял власть или принимал решение. Конечно, я постараюсь, чтобы это выглядело совершенно иначе в моих мемуарах… Однако в действительности все происходит совсем не так. Существует некое нагромождение больших и малых событий, вы следите за ними, пока ваше решение не оказывается предопределено ими. Решение, которое принимаете вы, является попросту вашей реакцией на одно из этих событий. Но это не есть «власть» и не есть «решение». Вы слишком в большой мере находитесь в плену у событий.

Правитель волен был начать войну — но не больше. Он мог казнить своего министра — и только. Мог построить новый дворец или увеличить налоги. И это все. Ни один из них, тайно искушавших судьбу, не мог коснуться маятника времени. Они лишь водили пальцами по стеклу, воображая, что переводят стрелки истории.

Не от избытка мудрости. «С сильным войском я расположился у Эрзерума. Войско заняло всю степь вокруг города. Я смотрел на своих воинов и думал:

Я один, сам по себе, кажется, не обладаю особой силой.