Увы, как мы вскоре узнали, одному удалось-таки ускользнуть незамеченным. Это был Исмаил, да-да, тот самый Исмаил. Улица поглотила его, словно бездна. Его вдруг потянуло туда, хотя он давно уже не отваживался выходить из дома и так радовался тому, что отошел от мира! И вот теперь все, конец, пропал Исмаил, не владевший в тот миг ни душой, ни телом, пропал — и душой и телом. Какая жестокая судьба! От него не останется ничего, ничего — даже тени.

Стоило, впрочем, свершиться несчастью, как чары тут же исчезли, тем и кончилось предостережение. Стены у нас над головами раздвинулись, снова засиял ясный день. Не дожидаясь, пока ей сообщат что-нибудь о муже, и не обращая внимания на уговоры жильцов, жена Исмаила села посреди двора и завыла как волчица, стала рвать на себе волосы, расцарапала все лицо. Не прошло и минуты, как она кровавым ручьем метнулась за порог дома и, просочившись под запертой дверью, устремилась на улицу, по следам Исмаила. С той поры ручеек этот не иссякает; всякий раз, когда мы выходим из дому или возвращаемся домой, нам приходится перешагивать через него.

Мы к этому уже привыкли, находятся даже люди, в особенности из числа женщин и детей, которые являются сюда, чтобы омочить в ручье пальцы и оставить у себя на лбу кровавую отметину. Собираясь группами даже в самых отдаленных кварталах, они образуют нескончаемое шествие. Выходит, Исмаил, вопреки тому, что я думал о нем в первый день, не только навечно остался в городе — раз кроваво-красный поток непрерывно бежит по улицам, разветвляясь до бесконечности, чтобы затем, после долгих странствий по городу, вновь вернуться к источнику, — образ его таит еще в себе неистощимую, чудодейственную силу, которая толкает его все дальше и дальше вперед и будет разносить о нем весть повсюду. Тот, кто, подобно мне, говорил или думал, будто Исмаил пропал бесследно, будто этот человек для нас потерян безвозвратно, теперь этого не скажет. Отныне наш город опоясан мощной кровавой сетью, которая не позволит исчезнуть никому из нас. И трудно поверить, что при жизни Исмаил был таким незаметным человеком.

Когда все это случилось, Нафисы не было дома, она пришла позже, а узнав о том, что произошло, ничуть не удивилась. Насколько я понял, она считала это в порядке вещей. По правде говоря, все мы теперь свыклись с мыслью о возможности такой судьбы, нас уже и в самом деле ничем не удивишь, мы не дадим застать себя врасплох, храня верность самим себе.

Через несколько дней Сетхи, женщина из нашего квартала, преспокойно заявила, что ее старший сын, воспользовавшись сумятицей, ушел в подземный город. Откуда ей это известно, если, насколько мы знаем, связь с теми, кто находится внизу, попросту невозможна? Может, ему все-таки удалось найти способ сообщить о себе? Во всяком случае, Сетхи стоит на своем, уверяя, что это так, и, самое удивительное, не делает из этого тайны. Есть от чего прийти в смятение! Такие вещи случались уже со многими, но ни разу ни у кого еще не хватило смелости открыто говорить об этом. Она поступает неосмотрительно. А что, если все не так, что, если этот парень всего-навсего похищен новыми сооружениями, а его мать пытается сама себя обмануть?.. Тут есть над чем задуматься: мы живем в грозное время, каждый миг на счету. И каждую минуту мы должны быть ко всему готовы.

Еще в отроческие годы я боялся упустить время, а вместе с ним и свой шанс. После постигшего меня бедствия мне удалось спасти только одно торговое дело — ткани, целиком уместившиеся в одной из крохотных лавчонок на улице Трикотажников. Малюсенький прилавок, две разбитых скамейки, разрозненные полки, на которых еще оставались куски тика и сурового полотна, развешанные на гвоздях лежалые шали да три или четыре фуфайки — вот и все богатство, которое я обнаружил, открыв в первый раз лавку. Ну и, конечно, толстый слой пыли! А по углам — огромные скопища паутины! На этом-то мне и предстояло строить свое будущее. Для начала довольно было генеральной уборки. Я нанял женщину. Она скребла, мыла, подметала, всюду водила тряпкой, сметая пыль. Как, раздумывал я, пока она занималась своим делом и ведрами лила воду, как мог отец работать в таком помещении? Ему это, видимо, не мешало; никто, впрочем, не видел, чтобы он когда-нибудь открывал эту лавчонку, и я даже не уверен, числил ли он ее своей. Щитовую дверь заново красить не стали, только оттерли и отмыли водой, как и все остальное. Поперечной перекладиной, укреплявшей дверь, раньше тоже никогда не пользовались. Я же, закрывая лавку в первый день, сразу водрузил ее на место. Прежние нравы пришлись мне не по душе; с той минуты, как я взял в свои руки торговое дело, надо было подумать и о мерах предосторожности; по улице сновали самые разные люди, толпами стекавшиеся в город неведомо откуда, а кроме того — и это внушало особую тревогу, — здесь бродили типы, вообще никому не известные.

И хотя торговать мне особо было нечем — за отсутствием товаров, пользовавшихся спросом, — я все-таки открыл свою лавку. Я хотел привлечь к себе внимание, хотел, чтобы о моем присутствии узнали все и чтобы факт этот был признан всеми. Я собирался также завязать знакомство с моими соседями, однако они не спешили ответить на мои авансы, зато и не отталкивали меня, наверное, выжидали. «Если они не желают сразу же принять меня в свою корпорацию, — говорил я себе, — стало быть, сначала хотят испытать меня, увидеть в деле. Ничего, сами прибегут. Особенно когда дела мои пойдут в гору и примут такой размах, который им и не снится!» Впрочем, мне спешить было некуда. Да и для них я все равно был чужой. Ум мой был слишком поглощен делами, чтобы включаться в эту бессмысленную борьбу за пальму первенства, и если бы они надумали тем временем чернить меня, стараясь как-то помешать мне, воздвигнуть препятствия на моем пути, меня это нисколько не обеспокоило бы. Приют и пропитание мне давала тетя Амарилья, и я всегда буду поминать ее добром: после смерти моих бедных родителей она приняла меня как родного сына.

Я изучал нашу Кейсарию, а в самой Кейсарии — ту улицу, что не похожа ни на одну другую, старался понять ее скрытые возможности, оценить ее ресурсы и рынок сбыта. Вначале внимание мое привлекли не наши люди — в общем-то, чужаки, гости, возбуждавшие всеобщее любопытство. Держались они все время настороже, со смущенным видом переходя из одной лавки в другую, причем выражение лиц у них постоянно менялось: то казалось просто страшным, потом вдруг боязливым, огорченным и снова пугающим… Слов нет, поведение их вызывало недоумение. Торговцы, мимо которых они шествовали, не отказывали себе в удовольствии потешиться над ними, только втихомолку, не подавая вида: в глубине души, мне думается, они их опасались. Не такие замкнутые и неприступные, как они, их жены не давали себя провести и спокойно шли своим путем под равнодушными взглядами благочинных людей, не проявлявших, впрочем, особого любопытства. Длинные муслиновые туники этих женщин были таких бледных расцветок, что казались выцветшими; сами они, пожалуй, не шли, а скользили. Если внимание их привлекала какая-то вещь, они — и мужчины, и женщины в равной мере — останавливались как вкопанные на пороге лавки и целых полчаса могли разглядывать эту вещь, вызывая у одних торговцев бесконечные надежды, а у других — опасения. Чаще всего радость лавочников была преждевременной, а опасения не оправдывались.

Я размышлял о будущем, наблюдая за этими существами из другого мира. Больше, чем деньги, меня интересовало само это будущее, которое мне хотелось увидеть воочию, — многообещающее будущее, таким оно рисовалось в моем воображении; надо было только заполнить пустые полки моей лавки. Я искал того, кто согласился бы поверить мне в долг. Никто в городе не мог отсоветовать одолжить мне если не все деньги, то хотя бы какую-то часть необходимой суммы, однако и ссудить их мне никто не решался. Оптовики тоже не соглашались отпускать мне товар в кредит: у меня не было поручителей. В результате, отчистив и приведя в порядок мою лавку, я не смог осуществить ничего из того, что наметил, и вынужден был откладывать начало торговли со дня на день.