И вот снова спускается ночь, и снова я стою у моря один. Оно безмолвно и недвижимо в этот вечер, но неясное пламя, что вздрагивает на его волнах, говорит как будто яснее, чем обычно: «Я иду, я иду». С нетерпением жду его и задаюсь вопросом, сумеет ли этот мир достойно принять его? И надо ли его дожидаться здесь, или лучше спуститься в подземный город? Успеет ли оно появиться раньше, чем я спущусь?

Надо обязательно повидать Османа Самеда, иначе я буду просто никчемным человеком; быть может, это бесплодное созерцание — пустой обман; недаром же другие ушли созидать город у нас под ногами, ведь это не просто прихоть. А в самом городе тем временем новые сооружения непрестанно взрываются, посылая нам и ночью и днем свое горячее дыхание. Вызывающе надменные, они несут с собой смерть, сметая все на своем пути. Сколько людей погребено под ними или уничтожено жаром, излучаемым их стенами! Бесчисленное множество. И это не считая тех, кого выставляют напоказ над их крышами с каждым восходом солнца. Я гляжу на людей, которые ходят, работают, обмениваются рукопожатиями, и не понимаю, почему мы все еще здесь, в то время как где-то под землей существует другой, более надежный город. Конечно, знать это — мало, надо еще иметь возможность проникнуть туда. Так пускай каждый из нас в таком случае приложит старания, вместо того чтобы растрачивать попусту свои силы на это бессмысленное существование. Хотя бы ради того, чтобы вырваться из сетей соучастия, раскинутых собственными нашими стенами, которые с остервенением преследуют нас и как бы ненароком выталкивают население под надзор новых сооружений.

Спустилась ночь; я выхожу из дома, иду на встречу с морем. Эта ночь, возможно, будет последней. Неподвижное море подстерегает меня в самом конце улицы. Потом вдруг взывает ко мне и начинает преследовать меня, окружая и сбивая с пути хитросплетением улиц. Оно то разговаривает со мной, а то вдруг смеется, меняя свой облик непрестанно. Всю ночь я буду бродить по этому городу, а потом там, под землей, и оно будет следовать за мной по пятам.

Всю ночь я бродил.

Всю ночь я бродил. И теперь, дойдя до ворот того или другого города, я забываю о море, как забываю о времени: а оно, умиротворенное, несет где-то в глубине на своих волнах огненное кольцо — свет, растущий по мере того, как расширяется пространство, окутанное молчанием ночного сумрака, созвездие, которое грезит, излучая свет, оборачиваясь то пламенем, то женщиной. И вскоре на морской арене образуется иной круг, воздух очищается и начинает полыхать, и вот из центра этого пламенного круга поднимается роза Нафисы.

Силясь не потерять сознания, я долго смотрю на нее. И когда мои измученные бессонницей веки смыкаются, первые лучи солнца рассекают белесый утренний туман.

Уже две недели о море нет никаких вестей… Словно его никогда и не было. От засухи, которую поддерживает огонь новых сооружений, город совсем затвердел, того и гляди растрескается. Некоторые утверждают, что море еще вернется. Но кто это знает наверное? Остается только ждать… Ждать, ждать, несмотря на то, что новые сооружения дымят, гремят, свистят у наших дверей, над нашими головами, несмотря на то, что дышать становится все труднее, что одежда затвердевает на наших телах, что наши руки, наши глаза постепенно умирают, изнашиваясь потихоньку, — ждать, несмотря ни на что. Огонь с жадностью пожирает стены города (порыжелые и пожелтелые на фоне синей пустоты), так что долго ему не протянуть.

Зато ириасы возвратились. Они летают плотными стаями и порою образуют в небе огромные колеса безупречной формы. Посланий нам они больше не приносят. Долгое время мы сносили их насмешки, теперь же кроме жестокой расправы ждать от них нечего.

С яростью набрасываются они на город, лишая нас остатков воздуха. Какие же они злые! Вскоре, однако, им придется атаковать вместо нас камни; чувства наши притупляются, и мы уже почти не отдаем себе отчета в том, что творится вокруг. «Надо покончить со всем этим», — говорю я себе без особой убежденности. Покончить? Образовалась щель, которая в конце концов поглотит все.

Два дня назад я, думая о чем-то другом, рассеянно спросил Мамию:

— Что нам делать?

— Все разрушить до основания.

У меня дух захватило. Она ласково глядела мне прямо в глаза, видимо, верила в доблесть разрушения. И тут я понял, что все мы и каждый из нас в отдельности живем в обреченном на гибель мире. Самым забавным было то, что она глубоко верила в свои слова, и потому говорила без малейшего колебания. Она не отрывала от меня испытующего взгляда, исполненного нечеловеческой мысли.

— Ты сама смогла бы это сделать?

— Конечно.

Тем и закончился наш разговор, вернее — я отказался продолжать его. Между мной и Мамией выросла стена.

Теперь уже никто не говорит о море. С наступлением ночи я выхожу, всякий раз надеясь встретиться с ним на углу улицы, но город остается мертвым, он весь изъеден дырами и трещинами. Я долго разгуливаю по улицам, затем возвращаюсь домой, никогда еще дом не казался мне таким молчаливым. Проворная ночь проникает в него и уходит прочь, когда ей вздумается, словно здесь никто уже не живет. Разве что иногда послышится чей-то голос, но слов разобрать невозможно. Не в силах вынести этого оцепенения, я снова иду бродить по улицам. Задолго до рассвета ириасы поднимают крик. Боже, до чего же они несносны, просто невыносимы! Напрасно я затыкаю себе уши — их вопли настигают меня повсюду.

Долгое время не виделся я с Аль-Хаджи, и вот сегодня решил наконец заглянуть к нему. Он стал совсем другим человеком. Я удивился, до чего же он теперь похож на Нафису — такой же точно вид, какой был у нее перед тем, как она покинула нас. Разумеется, он знал о ее исчезновении и говорил со мной об этом с величайшей осторожностью и тактом. Теперь я диву даюсь, почему в час тяжкого испытания мне и в голову не пришло обратиться к старинному другу, зачем-то мне понадобилось идти к почти незнакомому человеку — Осману Самеду, Но бывают вещи, которых объяснить нельзя. Стоило мне войти в его лавку, и я тут же забыл об опасности. Как всегда, беседа с ним подействовала на меня успокаивающе, на сердце у меня потеплело, раза два или три я даже засмеялся. Там находились и другие мужчины, которых я не знал, и чувствовали они себя не так свободно. Я сидел на своем обычном месте в углу, они в основном слушали, лишь изредка вмешиваясь в разговор. Однако постепенно у меня стали возникать вопросы на их счет — кто они такие? — и теперь уже я начал чувствовать себя стесненно. Внезапно я догадался: они поднялись сюда из подземного города! Это было ясно, стоило только взглянуть на них.

И тут вдруг мне наконец открылся смысл всей деятельности Аль-Хаджи. А я-то в своем ослеплении возлагал все надежды на этого Османа Самеда, тогда как рядом со мной, здесь, в этом месте, куда я ходил столько лет… Глупец, трижды глупец, вот кто я есть!

Мужчины покинули лавку, а Аль-Хаджи, проводив их до двери, вернулся ко мне, лицо его светилось привычной добротой. Он заговорил со мной так, как говорил только что с теми, кто ушел.

— Это все гораздо серьезнее, чем принято думать. Люди не хотят мириться с этим, но давно пора понять: надеяться не на что, все так и будет продолжаться, пока город не сметут с лица земли.

Его слова свидетельствовали о том, что он понял: я тоже в курсе. Я был потрясен. Это он-то, который и вида прежде не подавал, теперь вел себя так, словно мы всегда вместе хранили эту тайну. Я дрожал от радости и от ужаса одновременно. Мысленно я обратился к Нафисе, выражая ей свою признательность. И вдруг в самый разгар нашего удивительного разговора с Аль-Хаджи на пороге лавки появился какой-то парень! Лет двадцати, босой. Он вошел неслышно и теперь молча ждал. Аль-Хаджи улыбнулся и сразу встал. Я понял: сейчас должно что-то произойти. А так как я наблюдал за этой сценой со своего места, старик сделал мне знак, чтобы я подошел поближе к двери, и я без малейшего колебания тут же выполнил его указание. С выражением полного безразличия на лице я разглядывал прохожих, не упуская из вида молодого человека. Потом вдруг парень неожиданно юркнул в толпу и исчез за поворотом улочки. Я в изумлении повернулся к Аль-Хаджи, а он, не дав мне раскрыть рта, сказал с самым естественным видом: