Паула встала, намыливая тело, пока вся не покрылась белой пеной. Предает всегда тело. Она взглянула на свои груди, болевшие от малейшего прикосновения, на них остались красные следы, которым со временем предстояло стать фиолетовыми. Припухло и укушенное правое плечо. Неужели человеческий укус такой же болезненный, как и собачий?

Впрочем, людей среди них не было.

Курт, черт побери, почему ты не пришел? Она стряхнула с себя пену. Кого она обманывает? Курт свое отвоевал четверть века тому назад. И сегодня этот здоровяк справился бы с Куртом одной рукой.

Да, все началось с него, с этого чудовища, причинившего ей боль. Началось с его злобной глупой улыбки, тяжелого дыхания, когда он склонился над ней, железных пальцев, сжавших ее грудь. А когда она закричала от боли, он вошел в нее. Двадцать минут, они оба взмокли. Да уж, какое здесь разглядывание потолка. Потом он прижался мокрым лицом к ее шее, заставив отвернуть голову, и, кончив, впился зубами в правое плечо.

И ничего бы не произошло, если б она получила передышку. Но Рик, возбужденный этим животным, скачущим на ней, тотчас овладел ею вновь.

Паула осторожно вытерла загорелое, прекрасное тело огромным махровым полотенцем, осторожно промокая синяки, затем, обнаженная, подошла к лестнице, прислушалась, словно ребенок, испугавшийся, что родители оставили его. Существует ли более ужасное чувство, чем детский страх? Да. Осознание того, что ты предал сам себя. Тут уж не остается никакой надежды.

10.39. В спальне она расчесала волосы, надела самую прозрачную из ночных рубашек, сверху — светло-голубой пеньюар с ленточками, завязывающимися у шеи. Села к туалетному столику, чтобы тщательно накраситься. Тени, тушь для ресниц, помада. Аккуратно, неторопливо.

Курт, хотя бы в этот раз оставь студентов и приезжай домой пораньше. Объясни, постарайся убедить, что моей вины в этом нет.

Она покрутила головой, оценивая результат. С губами, конечно, пришлось повозиться, но порезы и укусы были внутри, а помада уменьшила припухлость. На левую руку она надела украшенные драгоценными камнями часики, подарок Курта на ее тридцатилетие, полюбовалась сверканием камней на фоне загорелой кожи. 11.00.

Все еще сидя за столиком, закурила, понимая неестественность своего спокойствия, обусловленного частично шоком, а частично той пропастью, что открылась в ее душе.

11.06. Извини, Курт, дорогой. Уже поздно. Слишком поздно.

Она написала предсмертное послание с классической ссылкой, которую, несомненно, оценит Курт, и липкой лентой прикрепила его к зеркалу. Прошла к аптечке в ванной, вернулась в спальню, перечитала написанное. Вроде бы придраться не к чему. Поторопись, сказала она себе, пора.

Пора. Она бы сдержала сексуальное возбуждение, вызванное в ней этим дикарем, если бы все прекратилось. Если б ее оставили в покое. Но Рик овладел ею. Тотчас же.

И она достигла-таки оргазма.

За четырнадцать лет супружеской жизни она ни разу не испытывала оргазма. Банда подростков добилась успеха там, где провалился Курт, где не помогли свечи и стихи. В жестокости животного совокупления она поднялась на вершину блаженства. Вот, значит, какое чудовище притаилось в глубине души Паулы Холстид, чтобы выглянуть оттуда, сверкнув злобными глазками? Вот, значит, какая извращенная у нее натура.

Паула содрогнулась от отвращения.

Она положила правую руку на колено, ладонью вверх, а левой рукой, держащей бритву, хладнокровно провела по запястью, почувствовав разве что легкий укол. Уронила бритву, сбросила руку с колена, чтобы легче вытекала кровь. Застыла перед зеркалом, наблюдая, как медленно бледнеет лицо. Извини, Курт, дорогой. По крайней мере, ты не узнаешь, что с тобой мне пришлось имитировать оргазм, а вот...

Она упала лицом на стекло, лежащее на туалетном столике, сбросив с него баночку крема для рук. Баночка упала на ковер и подкатилась к уже безжизненным пальцам ее левой руки.

Часы показывали 11.35. Вены она перерезала четыре минуты тому назад.

Курт посмотрел на часы и быстро допил кофе. Без одной минуты одиннадцать, Паула будет недовольна.

— Еще кофе, сэр?

Курт помялся:

— Честно говоря, мне уже пора...

И тут заговорил сидевший напротив Белмонт, только что вернувшийся в кабинку с вечерним выпуском газеты.

— Я понимаю, что вы имели в виду, доктор, говоря, что социологические науки должны отрицать влияние наследственности на развитие человеческой личности и, наоборот, подчеркивать воздействие окружающей среды.

Официантка налила кофе. Курт со вздохом откинулся назад.

— Знаешь, Чак, я готов пойти дальше. И соглашусь с Эшли Монтегю в том, что человеческая натура есть результат постепенной замены примитивных инстинктов интеллектом. К инстинктам человек обращается все реже и реже, а потому они отмирают.

— Не означает ли это, что через пропасть между нами и нашими родственниками невозможно перекинуть мостик? — спросила Ширли Мейер, невысокого росточка и полненькая, но с острым умом.

— Пропасть эту заполняет культура, — Курт наклонился вперед. Сидели они в той самой кабинке закусочной, которую тремя часами раньше занимали Рик и Чемп. — Уникальность современного человека в том, что он освобожден от фактора инстинктивного поведения.

Белмонт согласно кивнул, но Мейер сочла нужным поправить профессора:

— Инстинкты влияют на поведение, доктор Холстид, но не определяют его. Я думаю, человеку присуща врожденная агрессивность, которая толкает его...

— Вот тут ты не права, Ширли, — уверенно оборвал ее Белмонт. — Ребенок не рождается агрессивным. Враждебность его обусловлена раздражением по тому или иному поводу, — он повернулся к Курту, как бы ища поддержки. — Вы согласны со мной, доктор?

Курт кивнул.

— Джон Диллард в своей классической работе «Раздражение и агрессивность», опубликованной в тысяча девятьсот тридцать девятом году, указывает, что агрессия есть неизбежное следствие раздражения, приводя в пример гетто, где негры, доведенные безысходностью до отчаяния, взрываются, словно скопившийся гремучий газ. Но Диллард также указывает — и, возможно, это более важное наблюдение, — что агрессии всегда предшествует раздражение. Если в не раздражающие эффекты окружающей среды, не было бы никакой враждебности к себе подобным.

— Вы сказали, что эта работа опубликована в тридцать девятом году, — заметила Ширли Мейер. — Не в тот ли год Гитлер оккупировал Польшу?

— Перестань, Ширл, — махнул рукой Белмонт. — Это же древняя история.

Курт вновь посмотрел на часы. Семнадцать минут двенадцатого. Ему действительно пора. Кашлянув, он выскользнул из кабинки.

— Я лучше поеду, чтобы не будить агрессивность жены, — он пожал руку Белмон-ту. — Прекрасный доклад, Чак. — Улыбнулся Ширли: — А вам, моя милая, придется переосмыслить некоторые идеи, прежде чем выходить с ними в мир.

Улыбнулась и Ширли:

— Извините, профессор, но я думаю, что вокруг — джунгли, а человек по своей природе — первый из хищников.

Направляясь к своему автомобилю, Курт глубоко вздохнул. Даже ночью в воздухе чувствовался металлический привкус индустриальной цивилизации. Слава Богу, что есть университеты, островки тишины и покоя в спешащей, толкающейся Америке. Крепко укоренившись в Лос-Фелисе, Курт полагал, что он в полной безопасности. Садясь за руль, он решил, что посвятит лето работе над книгой о сущности человека.

Курт свернул налево, на Энтрада-уэй, доехал до Линда Виста-роуд. Улицы опустели, некоторые окна светились отблесками телевизионного экрана, кое-где горели лампочки на крыльце: родители заботились о том, чтобы дети, вернувшись домой, без труда попали ключом в замочную скважину.

Эта Ширли Мейер не случайно напомнила о гитлеровской агрессии. Тем самым она как бы подтверждала, что враждебности предшествует раздражение. Белмонт-то не уловил связи. Улыбка Курта сползла с лица. Он-то все понял. Тогда ему было четырнадцать, он учился в Англии, потому что его отец читал лекции в Лондонской экономической школе, и тень войны, несмотря на возвращение Чемберлена из Мюнхена с «миром на все времена», наползала на Европу.