— Или утек, или Лександра все же обознался. Одна старуха сидела дома.

— Вопщетки, дело дрянь, — помолчав, произнес Игнат.

— Что «дрянь»?

— Дрянь то, что не взяли, а раз не взяли, то дрянь, что пошли.

— Это почему?

— Мстить будет…

— Ах, мстить… Может, надо поклониться ему, на колени стать перед ним?

— На колени, вопщетки, не надо… Ну, а что бы вы сделали, если б взяли? Расстреляли?

— Почему расстреляли? Допросили бы… Хоть бы знали, что они замышляют. И вообще… Люди мы или не люди? На своей земле мы или так, все еще в батраках ходим?

— На земле-то на своей… Но сила не в нашу сторону… Как я понимаю, Хведор, дома нам оставаться нельзя. Нам всем, а тебе, вопщетки, в особенности. Ты коммунист, председатель. И Лександре тоже. Надо приховаться, и дайжа сегодня.

В тот вечер никто из мужчин не знал, что, когда Лександра Шалай грозился в сенцах у Мостовских, Стась находился рядом. Он заметил в окно, что Вержбалович с Шалаем свернули к ним во двор, выскочил в сенцы, и старуха перевернула на него дубовую бочку, в которой ставили капусту на зиму и которую она вымыла только вчера…

— Не надо паниковать, — хмуро ответил Хведор и вдруг вскинул голову, сверкнул глазами: — Как кроты по норам. А?

— Вопщетки, по норам. Не кроты, но по норам. А разве не об этом и Лапа говорил? Пока что не выторкаться, переждать. Когда сечет пулемет, а ты лежишь на ровном, не высовывай головы, как косой срежет. Я это хорошо знаю. Надо выждать свой час, свой момент.

— Что ты мне про пулемет, будто я сам не вижу, — вспылил Хведор. Немного помолчал и уже более спокойно: — А укрыться надо. Надо. Где я тебя, если что, найду?

— У Грипины, Марининой сестры. Пойду косить сено… — Игнат кисло усмехнулся.

Расходиться обоим не хотелось. Стояла парная ночь. Понизу, над ставком, стелился белый туман. На болоте однообразно, без устали, точно заведенный, тянул свою скрипучую песню дергач. Песня его разносилась окрест, и было в ней что-то тревожное, словно предупреждение. Мужчины некоторое время молча слушали, потом Хведор грустно заметил:

— Сколько их тут, на наших болотах, а кажется, сегодня слышу впервые.

— Вопщетки, сегодня и голос у него какой-то не свой.

— Ага, идет и кричит… Будто не может без крику…

Хведор протянул Игнату руку:

— До завтра.

— До завтра. Хотя, вопщетки, может, завтра и не увидимся.

Они крепко пожали друг другу руки и разошлись. И потом, идя по гати через ольшаник, и на мосту, и уже в поселке Игнат слышал монотонный скрипучий голос. И больно было слушать его, и хотелось слышать.

Назавтра Игнат встал еще затемно. Принес из хлева завернутый в промасленный брезент наган, проверил его при лампе. Прикидывал: брать или не брать с собой? Завернул снова, направился в конец соток, где стояла старая осина, сунул в дупло — оно было выше головы, — присыпал трухой. Отсюда взять он всегда найдет способ. Когда возвращался в хату, почудилось: где-то протарахтела телега — то ли на мосту, то ли еще где. Долго вслушивался, однако ничего похожего больше не уловил, лишь на дворе у хлева вздохнула корова да заголосил на том конце петух.

Зашел в хату, взял торбу. Марина стояла у печи, словно чего-то ждала.

— Ну, чего ты? — Он вернулся и неуклюже, как неумека, свободной рукой притянул ее к себе. Она всхлипнула, ткнулась лицом ему в плечо.

— Не надо. Что ты? — проговорил он нарочно строго и отстранил ее от себя. — Все будет добра.

Когда выходил из хаты, Марина перекрестила его вслед. Сам-то он в бога не верил, но все же… помоги ему…

Игнат достал из-под застрехи косу и направился в конец соток, к осине, оглянулся на село. Туман уже-немного осел и плотно держался разве только по канаве да на гати. Надо было поспешать. За ближними кустами вроде мелькнула неясная тень. Игнат подумал: не иначе кто-то из мужчин. Может, как и он, выбрался с косой. Но только подошел поближе, тень решительно шагнула из-за кустов. Это был немецкий солдат с автоматом в руках.

— Цурюк! — весело, видать по всему, радуясь впечатлению, произведенному неожиданностью, приказал он и кивнул на село.

— Я косить… траву косить, — Игнат показал на косу и повел руками так, как это делают, когда косят.

— Цурюк! — голос теперь был требовательнее.

Игнат повернул обратно к соткам. Солдат следовал за ним.

Во дворе Игнат заткнул косу под стреху, отдал торбу жене — она стояла на приступках у сеней, будто знала, что он вернется, — и побрел на улицу. Солдат знаком показал, что идти следует в сторону колхозного двора.

Возле кузни было уже человек пятнадцать. Горавский, Юрчонок, Иваньков, Мацак — с того поселка и Зарецкий, Мелешкевич — с этого. Стояли среди мужчин и старый Анай, и горбатый Игнась Казанович.

«Значит, загребли всех, кого застигли, а не только…» — смекнул Игнат. Под этим «не только» он подразумевал их группу. Коль гребут без разбору, то, может, все не так и страшно.

Хотя нет. Привели Лександру Шалая. Был он босой, в своих всегдашних диагоналевых галифе, в исподней сорочке. Тесемки на штанинах Шалай то ли не успел завязать, то ли ему не дали это сделать, и теперь они, мокрые и потемневшие от пыли, хлестали по ногам. Сорочка расхристана на груди, выбилась из штанов, руки связаны сзади.

Вслед за ним вышагивал солдат, на плече дулом вниз он нес винтовку Шалая. Чуть отстав от него, тащилась старая Маланка — маленькая, сухонькая мать Лександры. Она несла в руках пиджак сына. И как только Лександра и солдат остановились у кузни, подошла к сыну, накинула пиджак ему на плечи. Лександра с сожалением и как-то виновато взглянул на мать, шевельнул плечом, пиджак сполз на траву. Лександра сказал:

— Возьми, мама, мне он уже ни к чему.

— Как ты можешь так говорить, сынок! — Маланка ломала руки, диким взглядом обводила мужчин, словно о чем-то спрашивала. Но никто не проронил ни слова.

— Возьми, тебе он еще сгодится, — хриплым голосом повторил Лександра.

Маланка подняла пиджак с земли и осталась стоять с ним в руках.

Вержбаловича привел Стась Мостовский. Руки у Хведора тоже были заломлены за спину и связаны, однако он был выбрит, в чистой рубахе, в ботинках. Лицо спокойное, будто давно ждал этого. Позади за Мостовским шла Вержбаловичева Люба. Она тихо, без слов плакала, обхватив лицо руками. По бокам ее, вцепившись рученятами в юбку, тащились двухлетки-двойняшки — девочка и мальчик. Вслед за матерью, насупившись, как волчата, сверкая темными глазами, выступали Вержбаловичевы Миша и Алик. Старшей, Нины, не оказалось дома.

Хведор не выдержал рыданий жены, обернулся к ней:

— Люба, не надо. Я прошу тебя, не надо.

Подошли к кузне. Взгляды Хведора и Игната встретились. Хведор чуть заметно покивал головой. Что он хотел этим сказать, Игнат не знал, да и не узнает никогда, ясно одно: хотел о многом сказать.

Из своих Стась один был среди немцев. Десять немецких солдат, офицер и он, Стась Мостовский. Черный френч полицая с белой повязкой на рукаве, черные галифе и сапоги — все, казалось, давно было пошито на него, и вот наконец он надел все это и вышел перед селом: полюбуйтесь. Он слишком долго ждал этой минуты, и она настала.

Стась прошелся перед мужчинами, выстраивая их в ряд. Немецкий офицер тем временем приглядывался к одному, к другому, к третьему… Взгляд его задержался на моложавом, по-детски светлом лице Казановича. Зажатый между мужчинами, тот выглядел мальчиком, очутившимся здесь по какой-то нелепости. И офицер вдруг сделал быстрый, как выпад, шаг вперед, схватил Игнася за ухо и потащил из строя. Лицо Игнася мгновенно налилось краской, он мотнул головой, стараясь вырваться, но облитая перчаткой рука держала цепко. Лишь выведя Игнася перед строем, офицер разглядел острый, выпирающий из-под пиджака горб, уродовавший человека, делавший его чуть ли не вдвое короче. Точно от чего-то гадкого, оторвал руку от уха, брезгливо отряхнул ее, качнул головой в сторону от строя. Однако Игнась то ли не понял этого кивка, то ли не желал понимать и стал обратно к мужчинам, только с краю.