— Во, а ты говоришь: никаких сорочек, окромя комбинашек, — расхохотался Андрей.

— Ай, что ты знаешь, — незлобиво отмахнулась от него Ганна. — Ну и что дальше?

— Я как увидел эти фотокарточки, сразу встал: «Пошли, Ваня, нечего нам тут…» Но он опять: «Игнат Степанович, раз уж зашли, поглядим». А что там глядеть? — Игнат поморщился, махнул рукой. Видно было: ему не больно нравилась и сама эта история, и то, что он начал рассказывать ее. Да куда денешься, начал… — Подошла как раз эта женщина. Новосельцев и говорит: «Идите, Игнат Степанович, а я здесь побуду». Вопщетки, можно было и не ходить, колхоз — дело добровольное… Словом… повела она меня по коридору. Подвела к двери, кивнула головой, мол, ступай. Я еще сомневался, да она весело подтолкнула вперед. Ну что ж, отступать некуда, можно сказать, сам напросился. Открыл я дверь, вошел. Маленькая комнатенка, кровать, столик, пара кресел. За столиком боком ко мне сидит девчурка… облокотилась на столик. И совсем голенькая. Взглянула на меня, сначала вроде испугалась, но тут же заулыбалась, залопотала что-то, показывает: смелей, мол, раздевайся. А я… знаешь… сапоги, шинель, пилотка… Столько дорог, дым, грязь… Война — это тебе не прогулка в Курганок на танцы. Вопщетки, вроде увидел себя сбоку. И она, девчурка… Как Соня моя, может, чуть постарше… И так мне не по себе стало, так гадко, будто хотел злодейство какое над собой и над всем светом учинить. И злость на фашистов всех этих. Надо же до такого людей довести… Повернулся я и назад за дверь… А Новосельцев сидит за столиком, с той женщиной растабарывает. «Вопщетки, — говорю ему, — пошли-ка отсюда, и чем скорей, тем лучше». А самого аж трясет.

— С таком и ушли? — не то с радостью, не то с разочарованием спросил Андрей.

— Ага, — хмуро ответил Игнат. — Новосельцев извинился перед хозяйкой того заведения, достал из сумки банку тушенки, оставил на столике, и мы пошли. Потом мы с ним никогда не говорили об этом и никому не рассказывали. Кому расскажешь? А тогда вышли, я и говорю ему: «Ну что, сходили в гости?» Он мне: «Я наперед знал, что тем все кончится. Но, Игнат Степанович, это тоже надо увидеть». — «Видеть-то видеть. А если б им вздумалось провокацию против нас организовать, как бы ты на это посмотрел?» — «Против провокации я и остался в коридоре…» — «Ну, а кабы я… Ну, вопщетки, это самое… Война, когда я видел ту женщину… Ну, если б я… Что тогда?» — «Война есть война, а мы — люди…» А потом рассказывает: «Я спросил у хозяйки: как же мы расплачиваться будем?..» Марки — что, марки уже были ничто. И она ответила ему: «Вы победители, и вы первые зашли… Мы вас бесплатно обслужим». Ну и разозлился я на него тогда. Победители… Мать вашу… по захлевью пошли. Да что с него возьмешь… молодой был хлопец, отчаянно любопытный до всего. Все ему чего-то не хватало, куда-то тянуло. Все ему хотелось знать… Может, с месяц прошло после того, мы переезжали на новое место, и налетели откуда-то самолеты, бомбить начали. Одна бомба накрыла их машину. Зачем он остался сидеть в машине, когда все по канавам лежали, не знаю. Вот такие, Ганна, комбинашки… Скажите-ка лучше, как там мои? Давно вы их видели? — спросил Игнат уже о своем.

— Не сказать, чтоб давно… Живут… Сам увидишь, — забеспокоился, будто виноватый в чем-то, Андрей.

— Ты налил бы еще, — подсказала ему Ганна, поглядывая на мужчин напряженным взглядом.

— Нет, мне достаточно! — остановил Андрееву руку с бутылкой Игнат. — Ты, вопщетки, имеешь что-то мне сказать, да не осмелишься. Так давай!

— Ну что ж, — начал Андрей. — Если б не встретились мы с тобой, пусть бы лучше другой кто сказал тебе все это, а раз так получилось, должен буду сказать я. На мою долю выпало быть твоим сватом, так, видать, до конца. Дома у тебя не все ладно. Как оно и что, сам увидишь.

— Сам увижу — это ясно. Живы все — дети, Марина?

— Живы…

— Тогда что же? Другой мужик в хате?

— Был. Теперь, кажись, нет. Марина выпроводила его. Выпроводила, как только пришло от тебя письмо.

— Ясно. — Игнат сжал зубы, на скулах заострились, окаменели желваки. — Ясно. А кто он?

— Из партизан. Стоял в твоей хате, был тяжело ранен, долго не мог оклематься. Так и…

— Прижился, — ответил за него Игнат.

— Не прижился, раз выпроводила, — резко вмешалась Ганна.

— И что ж мне теперь делать? — тихо спросил Игнат.

— Что делать? Домой иди, — снова заговорила Ганна. — Домой. У тебя дети, трое их. И они ждут батьку. А сами разберетесь. Разберетесь как-нибудь. Мало ли что бывает на свете, мало что людям видится. Надо самому поглядеть, разобраться.

— Вопщетки, это так. Надо будет разобраться, — спокойно заметил Игнат, так спокойно, что Ганна удивленно уставилась на него: не показалось ли ей это? Игнат глубоко затянулся, выпустил дым, наигранно веселым тоном произнес: — Вот тебе, брат, и «ку-ку-ку». Первая кукушка, первая радость.

— Что за «ку-ку-ку»? — переспросила Ганна.

— Так, — махнул рукой Андрей. — Шли со станции и услыхали кукушку.

— Ну и что?

— Ничего, — сказал теперь уже Игнат. — Я давно не слышал, как они кукуют. И вот услышал… Кукушки всегда кукуют в два выдоха, дуплетом: «ку-ку», а эта с тройным доворотом — «ку-ку-ку». Аж дивно.

— Ну и нехай себе, — не могла взять в толк Ганна.

— Конечно, нехай себе. Просто это моя первая кукушка дома. Да-а… Так что, вопщетки, сегодня мне, наверно, выбираться в дорогу не стоит?

— О какой дороге ты говоришь? Ночь на дворе, — неожиданно рассердился Андрей.

Желая успокоить его, Игнат хлопнул по плечу и задержал на нем руку. Потом встал из-за стола.

На дворе и вправду была уже ночь. Внизу за огородами лежало болотце, текла речка, и оттуда тянуло свежестью.

Вспомнился Игнату последний вечер с Хведором Вержбаловичем: и тот дергач, и звон лошадиных пут, и тревога в душе и на земле. На какое-то мгновение ему показалось, будто ничего с той поры не изменилось и вообще ничего не произошло, что это тянется все тот же вечер. Но это ощущение сразу же сменилось суровой и ясной трезвостью, пониманием неизбежности всего, что было после той ночи. И та неудачная попытка уйти к партизанам, и немцы с Мостовским, и ночное кладбище… И все то, что было и последовало затем — их скитания с Тимохом, потом партизаны, переход через линию фронта, ранение, госпиталь, и снова фронт, и Германия, и вот это возвращение домой, и то, чем встретил его родной дом. И он почувствовал некую вину перед Хведором и Лександрой, словно причиной всему, что случилось и как случилось с ними, был не кто иной, как он, Игнат. Точно он был виною тому, что им скрутили руки и увезли в Клубчу. Увезли, чтобы загубить, загнать в землю.

По стежке, ощущая росяной холодок от ближних загонов картофеля, Игнат спустился вниз к речке. Над ней стоял густой туман. Он затопил всю низину, а выше над ним темнел гребень леса. Остро пахло вянущей травой и еще чем-то очень знакомым. Будто где-то тут, на луговине у речки, приостановилось стадо коров. Их только что подоили женщины и оставили на пастуха, а сами сейчас двинутся в село, повязав ведра сверху от мух и пыли чистой белой холстиной. Надо только подождать немного — и увидишь. И с ними Марину. Косынка надвинута на лоб, повязана на затылке, и под нее спрятаны, подобраны волосы. Идет, чуть покачиваясь на своих маленьких упругих ногах. Ведро в правой руке, левая для равновесия слегка отведена в сторону, она взмахивает ею, и под белой вышитой кофтой в такт взмахам подрагивают груди. Игнат даже застонал от столь живого воспоминания. Воспоминания, которое так часто приходило к нему…

Постоял немного на возвышении у ольхового куста, будто и впрямь надеясь увидеть, как из тумана с оживленным гомоном выйдут спокойные, смягчившиеся женщины. Игната всегда удивляла эта перемена в них. Собирается иная на дойку — ворчит, покрикивает, кипятится, а побудет наедине с коровой, поговорит с ней, подоит — и словно подменят ее: станет добрее, оттает душой. Идет обратно, весело переговаривается с другими бабами, и лицо светится добротой и лаской. Будто корова — сам поп-батюшка: она и выслушает, и успокоит, и разумному научит. С мужиком будет браниться, кричать, кипятиться, а к корове — с теплотой, с добрым словом, с лаской. Знает: накричи на нее — и можешь без молока пойти. Вот так бы и людям друг с другом. Со скотиной научились разговаривать, а меж собой разучились.