ПОЧЁТНЫЙ ЛЕГИОН

Бывает так: дни скучно и однообразно катятся по жизни, как горошины по ровному жёлобу, привычно будничны без ярких примет и красок. И вдруг мгновенно преображаясь, всё меняется: события теснятся в груду, время, уплотняясь, укладывается в считанные минуты, и судьба человека ломается круто, навсегда. А потом снова начинается размеренный бег будничных дней, словно ничего и не случалось. Но жить по-старому уже становится невозможным.

«Конденсированным временем» называл Роман Шамрай эти минуты, когда события, налетая друг на друга, громоздятся в бесформенную массу, как машины в страшной автомобильной катастрофе. Но вот к месту аварии прибывает милиция, подъёмный кран и скорая медицинская помощь, завал разобран, пострадавшие отправлены в больницы, убитые увезены, и снова катятся по автостраде машины, будто и не было несчастья. Потом виновных, если они только не погибли, осудят, хотя это, в сущности, не будет иметь никакого значения для тех, кто лежит под маленькими грустными холмиками на кладбищах. Затем в памяти всё быстро зарастает свежей травой забвения.

Но бывает и так, что события набегают не вдруг, не сразу, а наступают на человека медленно, не спеша, неотвратимо. От этого они делаются лишь значительнее и сложнее, хотя к ним можно и подготовиться. Дни тогда наполняются тревогой ожидания, и это беспокойное чувство больше всего любил Роман Шамрай. А потом — молния, удар грома, и, как ни жди, всё равно не предугадаешь возможных волнений, неожиданностей и тревог,

В свои пятьдесят лет Роман Шамрай мог не раз проверить справедливость этого явления. Он невольно всегда трепетно чувствовал сердцем ожидание того важнейшего события, которое должно было определить цену и значение всей его жизни. Конечно, судьба не часто балует человека пронзительной радостью. Куда чаще дни тянутся за днями неприметной чередой, И тогда в голову приходит мысль о том, что жизнь твоя так и пройдёт в напрасном ожидании чего-то значительного и яркого, которому не суждено случиться. Думать об этом было тягостно. И хотя, пожалуй, несерьёзное это занятие для сталевара с поседевшими висками и сухощавым лицом, опалённым адским жаром расплавленного металла, надеяться на какое-то необычайное изменение в жизни, ожидание это не пропадало, а скорее наоборот, с годами становилось острее.

Ну что ж, допустим, жизнь больше ничем не удивит Шамрая, но и тогда ему грешно жаловаться. Судьба так щедро оделила его и горем и радостью, что хватило бы для многих, как говорится, на десятерых готовилось — одному досталось. И всё-таки должна быть в жизни человека какая-то ослепительная вспышка, ради которой стоило родиться, стоило жить. Пусть даже это будет его последняя смертная точка. Он в это верил, знал — так будет…

А пока катятся и катятся горошины дней, спокойных и привычных…

В небольшом цехе специальной стали стоят четыре электропечи. Они совсем маленькие, если сравнить их с огромными мартеновскими агрегатами.

Это словно бы и не цех, а всего-навсего просторная кухня или лаборатория, где сталевары похожи и на поваров, и на учёных, они могут сварить не тонны, а килограммы драгоценной, дороже золота, стали, где чистота металла и точность анализа строжайшая, почти что священная заповедь.

Но независимо от важности и ценности плавки, сталеваров, этих волшебников стали, сразу отличишь от других рабочих завода, такой отпечаток накладывают на них годы, проведённые в зареве мартенов. Есть в их движениях какая-то особенная, только им присущая значительность, словно знают они что-то своё, известное только им, владеют тайной, раскрыть или доверить которую нельзя никому. И хотя все процессы сталеварения уже давно описаны в учебниках и справочниках, эта профессиональная тонкость, трудно уловимая, но ясно ощутимая для специалиста, всё же существует, и, не овладев ею, нельзя стать настоящим мастером.

Много тысяч раз смотрел Роман Шамрай на ослепительное бело-синее буйство вольтовой дуги, которая может растопить наитвердейший металл, и всегда видел что-то новое, неожиданное. Иногда даже не было необходимости так внимательно разглядывать осатанелый огонь, а он всё равно смотрел и смотрел, словно молился своему божеству, которому верил.

Вот и теперь кипит в печи восемь тонн специальной нержавеющей, невероятно прочной стали, упревает плавка, как наваристый борщ у доброй хозяйки. Сейчас положим немного перца, щепотку соли и как раз угодим точнёхонько в анализ, чтобы ни к чему не могла придраться лаборатория.

Подручные сталевара, молодые ребята, недавно отслужившие в армии, внимательно смотрят, как колдует, «доводя» плавку, Шамрай. Придёт время, они станут к печи, почувствуют ответственность настоящего сталевара, каждое движение, каждое слово, каждая капля опыта — всё тогда пригодится.

Молчание возле печи почти торжественное. Спрашивать сейчас ничего нельзя — настаёт решающая минута. Вот выплеснул на каменный пол ложку металла сталевар Шамрай, взглянул через синее стекло на пробу, как искрится она, сердито шипя, пенясь и покрываясь плёнкой шлака, и едва заметно улыбнулся. Это, пожалуй, даже и не улыбка: лишь шевельнулись чётко прорезанные морщинки возле сильного, сухого рта, довольно прищурились светло-голубые глаза. Сталь готова, и анализ лаборатории — это уже только формальность, через которую, правда, необходимо пройти.

— Давай, — говорит Шамрай, и первый подручный Рядченко, схватив клещами вишнёво-красный блин пробы, исчезает за дверями лаборатории.

— Сварили, Роман Григорьевич? — слышится рядом знакомый голос. Это начальник цеха заглянул «на огонёк» к печи. — Здравствуйте!

Он ещё молодой, с точки зрения Шамрая, лет сорока, не больше, но сталевар настоящий, потомственный.

— Здравствуйте, — отвечает Шамрай, — сейчас принесут анализ.

Начальник цеха немного приоткрывает ломиком заслонку, смотрит на сталь. Металл, как живой, шевелится, дышит под шлаком. Вольтову дугу уже разомкнули, больше не беснуется в печи неистовый огонь.

Начальник смотрит сквозь синее стекло, и Шамраю почему-то кажется, словно сталь его совсем не интересует, а разглядывает инженер что-то совсем другое.

— Футеровку менять придётся, — говорит он немного неожиданно для Шамрая.

— Там всё в порядке, — ревниво, ещё не понимая тайного смысла этих слов, отвечает сталевар. — Ни ям, ни трещин нет.

— Да, да, всё исправно, — повторяет начальник цеха, и Шамраю становится непонятно, зачем же он только что собирался менять футеровку — огнеупорный кирпич, из которого выложен внутренний свод печи. — У тебя есть анализ кирпича, Роман Григорьевич?

Ага, вот оно что! Если в футеровке есть хоть какие-нибудь примеси, то они во время плавки могут перейти в сталь. Обычно на них не обращают внимания, потому что этих примесей бывает ничтожно мало, но иногда нужно дать сталь такой чистоты, что и тысячная доля процента много значит. Вот тогда придётся и о футеровке подумать. Какую же это сталь задумал варить начальник цеха?

Прибежал подручный, размахивая щипцами, кинул на дубовый стол, сбитый из двухдюймовых досок, листок бумаги:

— Всё точно. Можно выпускать.

Шамрай прищурился, взглянул на анализ. Действительно всё точно.

Сколько тысяч плавок выпустил он на своём веку? Не сосчитать. Казалось, уже можно было ко всему привыкнуть. а всё равно волнение охватывает сердце, когда впервые ударит ломик в пробку из огнеупорной глины, загнанную в узкую горловинку летки. Вообще-то это работа подручного, но почему-то всегда пробивает летку сам Шамрай. Когда-то на огромных мартенах приходилось орудовать тяжёлым ломом. Струя горячей стали вырывалась из печи, как выпущенный на волю огненнополосатый зверь. В жизни Романа Шамрая не было более счастливой минуты. Ради такого мгновения стоило жить!

Вспомнилось о том давнем, приятном, но уже полузабытом довоенном времени, когда он работал на мартене. Теперь уже не нужно с размаху бить тяжёлым ломом. Ломик в его руках лёгкий, как хирургический инструмент. Да, как ни странно, ощущение не изменилось: он сварил сталь, сейчас пришло время дать ей жизнь и от этого на сердце победная, буйная радость. Это, наверное, очень похоже на ощущение актёра, который выходит на сцену, чтобы в тысячный раз сыграть свою лучшую роль. Всё уже известно до малейшего вздоха, но хочется найти новые чёрточки привычного образа, и в душе тревога, как перед первым выходом.