Значит, сейчас нужно решить: остаёшься ты в лагере, обречённый на медленную смерть, или снова берёшь в руки оружие и идёшь в бой, только на этот раз не против немцев, а против своих, советских людей.

Роман Шамрай решил всё сразу. Он умрёт здесь, в лагере, с голода или от пули, но против своих воевать не станет. Гадать тут нечего. Господин Лясота может стелить перед ними мягкие ковры, но все они ведут к предательству. А этот путь не для Шамрая. Шутник, оказывается, этот полковничек!

Полковник перешёл от обещаний к угрозам.

— Немецкое командование отдало вас в моё полное распоряжение. Всех, кто не согласится принять участие в последнем и окончательном разгроме большевизма, я переведу в лагеря строгого режима, — звенел его голос. — Вы знаете, что это такое…

Да, это они хорошо знали. О лагерях уничтожения, откуда люди не возвращаются, рассказывали много. Фашисты не станут нянчиться с военнопленными. Своё обещание они выполнят.

Лясота жадно вглядывался в толпу, стараясь понять настроение этих молчаливых, мрачных людей. Убедили ли его слова? Дошли ли до сердца угрозы?

Ничего не прочитаешь на этих хмурых, бородатых лицах.

Может, всё-таки подействовали и обещания, и угрозы? Сдаётся, можно рискнуть и сейчас же спросить, кто согласен? Было бы настоящим триумфом, если бы согласились все. Да нет, на это нечего надеяться. Полковник имеет опыт. Соглашаются единицы. Правда, в этом лагере проводили подготовительную работу, возможно, она даст какие-нибудь результаты?

Полковник уже и рот раскрыл, чтобы решительно выкрикнуть: «Кто согласен, поднимите руки», как вдруг щёлкнул зубами, чуть было не прикусив язык. В глубине замерших шеренг, в море бородатых лиц сверкнула ехидная усмешка. Полковник сразу же отказался от своего намерения. Усмешка в лагере, на поверочной площадке, равносильна гранате. Там, в бараках, они, может, даже смеются, хотя, видит бог, радоваться им нечему. Но усмехаться здесь, на апельплаце, в присутствии господина коменданта — дерзость неслыханная!

А может, ему показалось?

Пробежал взглядом по шеренгам. Лица хмурые, исстрадавшиеся, где уж улыбаться этим тонким, в ниточку вытянутым губам? И всё-таки усмешку он видел. Не в этих ли ярких голубых глазах лейтенанта? Может, она спряталась в склоченных бородах его соседей? Значит, ещё рано ставить решительный вопрос. Нужно дать немного времени, чтобы подумали, оценили, взвесили.

— Мы могли бы сразу спросить вас, обласкать добровольцев, а всех несогласных немедленно отправить в концлагеря, — гремел в микрофон голос полковника, — но охваченные гуманными чувствами не сделаем этого. На размышления даётся двадцать четыре часа. Всё.

— Разойтись! — взревел Шнейдер, и голос его все услышали значительно отчётливее, чем хрипение громкоговорителя.

Молчаливые и сосредоточенные вернулись в свои бараки пленные. Нары возвышаются одни над другим, в три яруса. На каждой полке по двое. Духота нестерпимая. Испарения креозота смешиваются с запахом потного, давно не мытого тела, и от этого густого смрада кружится голова, останавливается дыхание, сердце замирает в груди и мысли становятся слабыми и безвольными.

В тот день на обед, словно показывая, какая роскошная жизнь может раскрыться перед пленными, им дали впервые не обычную баланду, а гороховый суп из концентратов.

— Осуждённым на смерть перед казнью во все века давали хорошенько поужинать, а иногда и выпить, — сказал, влезая на нары, артиллерийский капитан Иван Колосов, давний лагерный друг Шамрая.

— Не болтай лишнего, — ответил Шамрай. — Мы уже видели её, смерть-то. Жаль, мало времени дал полковничек на раздумье.

— Почему?

— Три дня ели бы гороховый суп.

Барак жил своей обычной жизнью, будто ничего не случилось на апельплаце, но в мозг каждого раскалённым стальным буравом ввинчивалась одна и та же мысль.

Минуты шли за минутами, исчезая удивительно быстро, и поэтому казалось, что времени остаётся очень мало, чтобы найти ту единственную правильную дорожку, которая выведет тебя из лагеря. Выбрать её, пожалуй, так и не удастся.

Молчание длилось до самой вечерней переклички. На этот раз Шнейдер не задерживал пленных на апельплаце. Всё окончилось за полчаса. Разговор повели после проверки.

— Ну что же мы решили? — тихо спросил Колосов, когда железные двери барака закрылись наглухо.

— Нужно бежать, — решительно сказал Шамрай. — Живыми отсюда мы не выйдем.

— Куда?

— Не знаю куда, но бежать.

— Конечно, можно было бы согласиться с Лясотой, взять оружие и в первом же бою перейти к нашим. Но эта игра не для меня, — заявил Колосов.

— Правильно, такая игра — не для нас. Что же тогда остаётся?

— Ты уже сказал — бежать.

— А ты, капитан, знаешь, как это сделать?

Шамрай умолк, затих и капитан Колосов. Нары уз-кие, лежать на них вдвоём можно только боком, если один ляжет навзничь, для другого не остаётся места. Люди будто врастают один в другого.

Но как бы близко ни смыкались тела, мысли оставались у каждого свои. Какие? Если прислушаться, весь барак наполнен короткими напряжёнными разговорами. О чём? О близкой смерти? Или о жизни? О подвиге или о предательстве? Казалось, что напряжение возрастает с каждой минутой и достаточно одной искры — случая, злого, резкого слова — и тишина взорвётся, а люди, охваченные безумием, забыв о пулемётах, часовых, об убийственном токе в колючей проволоке, бросятся на ограду, надрывая горло, движимые одним желанием — вырваться из когтей смерти. Массовый психоз, как хищный зверь, подступал бесшумно, он был близко, где-то совсем рядом… И если бы кто-нибудь в этот миг крикнул: «Бейте гадов!» — все, не раздумывая, кинулись бы убивать охрану.

— Нужно что-то предпринять, — сказал Колосов. — Иначе ребята не выдержат… Тогда гибель.

— Вы-дер-жим, — хрипло ответил Шамрай. И сам не узнал своего голоса.

— Начинай песню, — приказал Колосов.

— Песню? Какую? — удивился Шамрай.

— Какую хочешь. Только чтобы все знали слова.

Чем может сейчас помочь песня? А вдруг… вдруг Колосов прав и только песня сможет снять испепеляющее душу напряжение, выпустить его, как пар из перегретого котла. Только какая же может быть песня? И вдруг Шамрая осенило.

— Шумел камыш, деревья гнулись. А ночка тёмная была… — громко запел он.

Сначала барак замер, не в силах понять, что случилось? Почему запели? И именно такую песню? Может, кто-нибудь сошёл с ума? Потом мотив, как эхо. отозвался у дальней стены барака, песню подхватили сразу несколько сильных голосов с каким-то радостным и исступлённым ожесточением.

Теперь две сотни голосов пели, в каждое слово вкладывая всю свою беспредельную тоску, страх смерти и желание хоть как-нибудь заявить о своём человеческом праве на жизнь. Песнь охватывала их души, как огонь сухую солому, чтобы весёлыми и злыми искрами, взлетев в небо, покорить весь мир своей буйной горячей силой и, припав к земле, сразу умереть.

Песня окончилась, но успокоение не наступило. Они должны были петь, потому что молчание для них было хуже смерти. И песню начали снова. Ту же самую, ещё исступлённее, ещё неистовее. Только этим пленные могли выразить свой протест, доказать, что и они люди…

А нервы натягивались всё туже. Что-то всё-таки должно было случиться, и ожидание этого стало острым и ощутимым, как физическая боль.

Нары вытянулись в два ряда. Между ними во всю длину — двухметровой ширины проход. Над ним электрические лампы, горящие и днём и ночью. Их наглый и резкий, как удар ножа, свет неумолимо выворачивал наизнанку пропитанное креозотом нутро барака.

В перерыве между двумя куплетами, песни, когда в бараке возникла мгновенная тишина, все услышали, как осторожно с третьего этажа нар на пол соскочил невысокий смуглый человек. Он, ударив в ладоши, высоко подпрыгнул и легко пошёл вдоль нар по проходу, то поднимаясь на носки, то припадая на колени, то гордо поводя плечами. Лейтенант Мосашвили танцевал лезгинку. Глаза большие, чёрные, полные сумасшедшего огня, широко распахнуты. Бледное лицо заросло густой бородой. Худой и измождённый, словно прокалённый в огне, он танцевал с увлечением, вдохновенно. С его костлявых плеч спускалась изодранная в лохмотья гимнастёрка, на ногах какие-то опорки. Но этого никто не видел. Сейчас перед пленными танцевал красавец горец, в мягких, как перчатки, сапожках, в чёрном бешмете с белыми газырями, ту го перехваченный по узкой талии ремнём с украшениями накладного серебра. Косматая чёрная папаха плыла в воздухе. Ноги выбивали чечётку, кинжал сверкал, всему миру показывая своё блестящее жало…