Столь тесная связь между болью и наслаждением проявляется не только на клеточном, но и на душевном уровне. Как часто самые упоительные минуты наступают лишь после сильного напряжения.

Однажды я отправился в трудный поход по лесам штата Висконсин, проходивший в рамках программы «Любители странствий». Подобные программы очень хороши для людей, которые ощущают себя оторванными от природы, или для тех, кому не хватает острых ощущений. Подъем в четыре утра, штурм скальных выступов безо всяких перчаток, десять дней скитаний по лесам, вторжение в царство кусачих черных мух и мошки — вот какие прелести ожидают избалованных горожан. Никогда еще я не чувствовал себя таким измученным, как в том походе. По вечерам я из последних сил заползал в спальник, еще не успевший просохнуть от вчерашней росы. Но и поспать толком не удавалось из–за рассвирепевшей мошки — она проникала через ячейки москитной сетки и кусала больнее пчел.

И все же, вспоминая об этом походе, я думаю о том, как сильно он подействовал на мои чувства. Они буквально ожили. Во время похода я дышал совершенно иначе, чем дома, в Чикаго — я словно пробовал воздух на вкус. Мои глаза и уши как будто открылись — я видел и слышал то, чего раньше не заметил бы.

Как–то после долгого перехода по жаркой и пыльной тропе, с тридцатикилограммовыми рюкзаками за плечами, мы сделали короткий привал. И обнаружили небольшую полянку с дикой земляникой. Ни один приличный магазин не стал бы продавать такие сморщенные и пыльные ягоды. Но нам было все равно — это была пища и хоть какая–то влага. Я набрал целую пригоршню и закинул в рот. М–м–м, какое блаженство — у меня во рту разлился сладкий, ароматный земляничный сок! Никогда не ел ничего вкуснее этих крохотных ягод! Я набрал земляники, чтобы попозже повторить блаженство.

Сначала я было решил, что мы открыли новый, невероятно вкусный вид земляники. Я даже подумал, что наше открытие способно перевернуть всю «ягодную индустрию». Но когда восторги улеглись, я понял, что дело не во вкусе ягод, а в моем физическом состоянии. Мое тело хорошо и слаженно трудилось, мои чувства ожили, и в результате мне полнее открылось наслаждение вкусом. Ягоды не показались бы мне столь восхитительными, если бы не трудности пути и не жара, если бы в желудке не засосало от голода. Тяготы обострили мои чувства.

Спортсменам хорошо знакома эта удивительная связь между напряженным усилием и восторгом. Вот, например, тяжелоатлет, выступающий на Олимпиаде. Он не спеша подходит к тяжелой штанге. Делает несколько глубоких вдохов, разминает мышцы — на лице полная сосредоточенность. Примеряется. Затем спортсмен, присев на корточки и набрав в легкие побольше воздуха, напрягается и делает рывок. Какое страдание запечатлено на его лице! В эти доли секунды на нем мучительно отражается каждое усилие, необходимое, чтобы взять вес на грудь, а затем толкнуть его над головой.

Каждая мышца как бы вопиет: «Хватит!»

Но вот вес взят. Атлет с грохотом бросает штангу и подпрыгивает, взметнув руки над головой. Секунду назад он был воплощением смертных мук, а сейчас — упоения и восторга! Одно невозможно без другого. Если спросить штангиста, было ли ему больно, он, скорее всего, придет в недоумение — о чем это вы? Он уже позабыл о безумном напряжении: радость полностью поглотила страдания.

Писатель Лин Ятанг так разъясняет суть древней китайской философии: «Идти по пыльной дороге в жару, изнемогая от жажды, и вдруг кожей ощутить первые крупные капли дождя — разве это не счастье? Почувствовать, как ужасно чешется интимная часть тела, и уединиться, чтобы ее почесать — разве это не наслаждение!» В длинном перечне Ятанга почти каждое удовольствие сопряжено с болью.

Блаженный Августин в своей «Исповеди» тоже задается вопросом, почему душа больше радуется тому, что обрела, или тому, что ей вернули, а вовсе не тому, что всегда ей принадлежало? Августин говорит о полководце–победителе, чья радость тем больше, чем тяжелее была битва. О моряке, для которого штиль — наивысшее блаженство, но лишь после жестокого шторма. Он пишет о больном, который, выздоровев, испытывает величайшую радость от простой прогулки — такую, какой не ведал до болезни.

Августин приходит к выводу, что большой радости всегда предшествует большое страдание. Как и другие отцы Церкви, он прекрасно понимал: определенные ограничения, например, во время поста, возвышают чувства. Духовный труд успешнее всего свершается в пустыне.

Я надеюсь, что, состарившись, не буду коротать свои дни в безупречно чистой больничной палате, надежно защищенный ото всех опасностей окружающего мира. Такой покой меня не привлекает. Я вижу себя на теннисном корте — вот пожилой мужчина напрягается, чтобы резануть в ударе сверху. Или из последних сил, задыхаясь, я буду брести по тропинке к Йосемитским водопадам, чтобы еще раз ощутить на своей морщинистой щеке брызги воды. Короче говоря, я надеюсь, что не отрину боль и поэтому не лишу себя возможности чувствовать наслаждение.

Спортсмены и художники знают не понаслышке, что путь к великим достижениям лежит через труд и страдания. Сколько лет упорного труда и невзгод пришлось пережить Микеланджело, когда он расписывал потолок Сикстинской капеллы Ватикана? Зато сколько поколений людей ими наслаждаются! Да что там! Любой, кому доводилось сколачивать кухонную мебель или возделывать огород, знает великую истину: радость, обретенная в поте лица, полностью затмевает страдание. Об этом же говорит и Христос: девять месяцев ожидания и подготовки, родовые муки, и — все покрывающая радость появления на свет ребенка (см. Ин 16:21).

Однажды я брал интервью у Робина Ли Грэма, самого молодого из всех путешественников, совершивших одиночное кругосветное плавание. (Об этой истории рассказывается в книге, написанной Грэмом, и одноименном фильме «Голубка».) Когда Робин отправился в путешествие, он был желторотым шестнадцатилетним юнцом. Он искал приключений и Почти не думал о будущем. Чего только он не пережил за время долгого плавания! Его судно трепали шторма, неистовая волна сломала мачту, он едва не погиб во время смерча. Попав в зону полного штиля вблизи экватора, когда не было ни ветерка, ни течения, он испытал глубочайшее отчаяние. В исступлении он облил лодку керосином, поджег ее и прыгнул за борт. (Неожиданный порыв ветра привел его в чувство — oн забрался в лодку, потушил пламя и продолжил путешествие.)

И вот через пять лет Робин вернулся в гавань Лос–Анджелеса. Навстречу ему вышли парусники, толпы людей собрались на пристани, репортеры щелкали камерами. Сигналили машины, гудели пароходы, повсюду красовались плакаты с его именем. В этот момент Робин испытал такое ликование, с которым не могло сравниться ничто в его жизни. Понятно, что oн никогда не ощутил бы подобного восторга после морской прогулки вдоль берегов Калифорнии. Именно пережитые тяготы превратили его возвращение в великое торжество. Робин покинул дом неоперившимся юнцом, а вернулся зрелым мужем.

Грэм понял, какое огромное удовлетворение испытывает человек, достигший цели. Он приобрел участок земли в Монтане, выстроил бревенчатый дом и поселился там. Издательства и продюсеры забрасывали его выгодными предложениями — организовать рекламный тур по стране, цикл передач с его участием. Но Робин отказался.

Мы, современные люди, привыкшие к удобствам и комфорту, склонны видеть в боли врага номер один, который мешает нашему счастью. Вот бы вычеркнуть боль из жизни, и тогда все станет замечательно! Однако, как показывает жизненный опыт того же Робина Грэма, боль и счастье неразделимы, они переплетены друг с другом, как нити утка и основы. Боль — неотъемлемая часть мира чувств. Страдание нередко становится прелюдией к наслаждению и удовлетворению.

Секрет счастья не в том, чтобы всеми средствами избегать боли, а в том, чтобы понять ее защитную и предупредительную роль и заставить боль служить себе.

Точно так же можно подходить не только к боли, но и к другим переживаниям, от которых мы прячемся. Когда я испытываю неприятные ощущения, я задаюсь вопросом: несут ли они хоть какую–то пользу? К моему удивлению оказалось, что практически всегда польза есть.