Грингель понял это, но больше ничего не сказал и только укоризненно взглянул на недавнего соседа но станку, словно не узнавая его.

Когда они вышли из дома, попрощавшись с огорчённым, но уже смирившимся Мюллером, Грингель задумчиво произнёс:

— Смотри, Михаэлис, как всё-таки сильны предрассудки в людях… Этот Мюллер… Я же его давно знаю. Старый рабочий, и руки у него хорошие. А ведь очень хотел бы почувствовать себя капиталистом. Видно, эти господа, прежние социал-демократы, да и теперешние тоже, немало потрудились, чтобы вытравить из этого токаря его классовое самосознание.

— Да, с этим мы ещё не раз столкнёмся, — ответил Лекс. — Что и говорить, тяжёлое нам досталось наследство… Труднее всего понять, как они сумели лишить такого Мюллера чувства солидарности. Ведь он не о родине, не о товарищах, а только о собственном благополучии думает. Но ничего, ничего, постепенно мы и это преодолеем… — И, нажимая кнопку у следующей калитки, он добавил: — А жильё здесь ещё найдётся, для многих хватит.

Этот дом вообще пустовал. А в другом старуха судомойка сообщила, что хозяева, никому ничего не сказав, исчезли, и, конечно, будет очень хорошо, если кто-нибудь поселится внизу, лишь бы её верхнюю комнатку не трогали.

— Веселее будет, а то уж очень здесь пустынно, — заключила она.

Грингель с Михаэлисом до самой темноты осматривали особняки на Альбертштрассе.

— Вот уже процентов двадцать бездомных и определили, — говорил вечером Михаэлис, сводя воедино все свои записи.

— Что это вы за обследование вчера проводили? — спросил Чайка, когда на другой день бургомистр появился в его кабинете.

— А вы уже знаете? — удивился Михаэлис.

— Мне, как коменданту, полагается знать всё, что происходит в городе, — улыбнулся полковник. — Но эту новость узнать было нетрудно, на вас уже жаловались.

— Мюллер?

— Да, он.

— Каковы же будут последствия его жалобы?

— Думаю, что ему всё-таки придётся потесниться в своих двенадцати комнатах. А затеяли вы, товарищ Михаэлис, очень хорошее, справедливое и нужное дело. Я рад, что вы взялись за него сами. Действуйте смелее.

— Я надеюсь, товарищ полковник, — заверил Михаэлис, — что скоро у нас в Дорнау уже никто не будет жить в бомбоубежищах и подвалах.

Вместо ответа полковник крепко пожал ему руку.

А через три дня по тихой, будто погружённой в сон Альбертштрассе потянулись вереницей маленькие тележки, нагруженные домашним скарбом. Люди, ещё вчера ютившиеся где попало, лишь бы была крыша над головой, размещались теперь в отличных, светлых комнатах. За решётчатой оградой возникла снежная баба, и оттуда доносился весёлый детский гомон.

Целый день длилось переселение. Вечером полковник Чайка и бургомистр Михаэлис прошлись вдоль обновлённой улицы. Освещённые окна, оживлённые голоса, смех, стук молотков. Люди устраивались на новом месте.

Многие немецкие дети узнали в эти дни, как хорошо проснуться утром и встретить наступающий день в светлой комнате, залитой лучами восходящего солнца.

Однажды, проходя по площади, Макс Дальгов посмотрел на ратушу и остановился, ещё не понимая, что, собственно, его удивило. Он очень хорошо знал это красное кирпичное здание с высоким шпилем и большим циферблатом часов. Он помнил ратушу с детства и не мог уяснить себе, что в ней изменилось.

С минуту он присматривался, а потом понимающе кивнул головой. В сущности, ничего не изменилось. Просто часы, огромные башенные часы, которые раньше каждые пятнадцать минут так мелодично отбивали время, теперь стояли. И потому вся ратуша казалась какой-то мёртвой, неприветливой.

Большие позолоченные стрелки застыли на половине четвёртого. Когда они остановились? В ночь налёта американских «летающих крепостей» или несколькими днями позже, когда старый магистрат разбежался и часовщику перестали платить жалованье?

Не откладывая дела в долгий ящик, Макс зашёл в ратушу. Лекс Михаэлис встретил его как самого дорогого гостя.

На прошедших недавно муниципальных выборах Лекс Михаэлис был избран бургомистром и теперь мог действовать, опираясь не только на поддержку коменданта, но и на голоса большинства жителей города.

— Очень хорошо, что ты пришёл, — приветствовал он Дальгова. — У меня к тебе много дел.

— А у меня к тебе только одно, — в тон ему ответил Дальгов.

— Какое?

— Ты мне не можешь сказать, когда пустят часы на башне?

Лекс Михаэлис рассмеялся.

— Наконец-то я понял, в чём дело! — весело сказал он. — Поверишь ли, я каждый день смотрю на ратушу и всё думаю: чего же в ней не хватает? Правильно! Надо опять ввести должность часовщика. Ну, это я быстро проведу через магистрат. А как будет хорошо, когда часы снова прозвучат на весь город: бам, бам! Такие мелочи создают ощущение установившегося быта и порядка.

И Лекс Михаэлис снова рассмеялся, довольный открытием Макса.

— Ну, часы часами, а что нового? — спросил Дальгов.

— Есть интересная новость. Завтра мы приглашаем в магистрат артистов — фрау Соколова познакомит их с советской пьесой. Зигфрид Горн, наш заведующий отделом культуры, соберёт людей. Это очень хорошо, что у нас будет новый репертуар! Народ хочет побольше узнать о Советском Союзе.

На Макса Дальгова нахлынули давние воспоминания. Вот он, совсем юноша, выходит впервые на сцену городского театра города Дорнау. В его роли нет слов, но перед ним публика, заполнившая тёмный зал, и он волнуется, волнуется за всех: за себя, за артистов, которые уже произносят первые реплики, за режиссёра, — и душа его полна восторга.

А потом гастроли рейнгардтовцев, и знакомство с Эдит Гартман, и пылкая, немного наивная юношеская влюблённость. Затем памятная встреча, когда он просил Эдит стать его женой. Навсегда запомнилась её смущённая улыбка:

— Разве ты не знаешь, Макс? Ведь я уже около года замужем…

А потом судьба и события в Европе надолго разлучили их. С тех пор много воды утекло. Оба они немало пережили за это время. Как-то они теперь встретятся? Конечно, ни о какой влюблённости сейчас уже не может быть и речи. А всё-таки сердце бьётся немного тревожнее, когда он думает об Эдит. И почему он всё не решается её навестить?

— Что с тобой, Макс? — удивился Михаэлис. — Ты так задумался, будто решаешь самую важную проблему своей жизни.

Дальгов встрепенулся.

— Нет, ничего особенного, — сказал он. — Просто многое, очень многое вспомнилось, когда ты упомянул о театре. А где муж Эдит Гартман? — вне всякой последовательности спросил он.

— Муж её погиб на Восточном фронте. Ты знал его?

— Да. Немного знал, — ответил Дальгов. — А скажи, пожалуйста, в котором часу завтра состоится встреча?

— Точно не могу сказать. Сейчас спросим у Горна.

Заведующий отделом культуры немного растерялся, услыхав, что руководитель городской организации СЕПГ интересуется завтрашним мероприятием, и обещал немедленно представить исчерпывающую информацию.

Горн вышел из кабинета Михаэлиса в смятении. Присутствие Дальгова на чтении пьесы не входило в его планы. Он с минуту подумал, потом позвонил секретарю Михаэлиса и попросил передать господину Дальгову интересующие его сведения.

Сообщение Горна было лживым: он нарочно указал неверное время, с таким расчётом, чтобы Дальгов опоздал на два часа. Потом можно будет всё свалить на секретаря.

А Дальгов и Михаэлис долго беседовали в тот день.

— Да, дорогой друг, — говорил бургомистр, — больше всего меня удручает, что Германия разорвана на части. На всех собраниях, во всех разговорах мне приходится слышать один и тот же вопрос: «Когда наша страна будет единой?» Мне кажется, что я и сейчас, сидя вот здесь, с тобой, слышу тяжкие стоны всего немецкого народа, всей страны, разрезанной на куски зональными границами.

— Не будем унывать, старина! — ответил Дальгов, положив товарищу руку на плечо. — Мы своего добьёмся. Главное — у нас хорошие друзья. Тебе никогда не приходилось думать о величии этих людей? Немцы причинили столько горя их стране, нанесли ей такие ужасные раны, а они пришли к нам как истинные освободители. — Дальгов внимательно посмотрел на Михаэлиса. — Да, это настоящие друзья! — добавил он.