ЛЕСС. Может быть, вы теперь упомянете, в чем состояли функции вашего отдела во всем этом деле?

ЭЙХМАН. Так точно, конечно! Отдел IV В 4 несколько раз незначительно реорганизовывался. Когда я его принял, он назывался просто "еврейские дела". Я уже не помню точно - перед тем, как официальное название стало "отдел борьбы с мировоззренческим противником", имел ли он название "окончательного решения еврейского вопроса"? Слова "окончательное решение" изначально не имеют ничего общего с физическим уничтожением, о чем я хотел бы еще сказать позже. Слова "окончательное решение еврейского вопроса" уже приходили мне в голову, когда я брался за мадагаскарский проект.

ЛЕСС. Это уже тогда называлось окончательным решением еврейского вопроса?

ЭЙХМАН. Господин капитан, я знаю, что слова "окончательное решение..." употреблялись обычно и раньше. Вот их и вспомнил Гейдрих или Гиммлер. Отдел занимался, когда я его принял, лишением гражданства и реквизицией собственности. Только работа с документами... Самого имущества в гестапо даже не видели, только документы!

ЛЕСС. Эти документы вами визировались, прежде чем поступали дальше?

ЭЙХМАН. Часто их просто помечали внизу, на приеме почты. Это же была обыкновенная текучка, она шла автоматически - печатные формуляры, их можно было и не читать.

ЛЕСС. Это вы говорите о депортациях евреев из Западной и Восточной Европы?

ЭЙХМАН. Насколько я могу вспомнить, евреев депортировали из Голландии, Бельгии, Франции, потом из Греции, из Словакии, из Румынии. Про Хорватию я не знаю. Еще из Дании. Из Венгрии. Я не знаю - не забыл ли я какую-нибудь страну?

ЛЕСС. Италию?

ЭЙХМАН. Из Италии вообще-то нет, но, может быть, из пограничной полосы между Италией и Францией. (Лесс предлагает Эйхману сигарету.) Большое спасибо, gracias! Конечно, сколько из этих стран эвакуировали, сколько было отправлено эшелонов, я теперь не помню даже приблизительно. Если я стану называть числа с потолка, это ведь никого не устроит. Как хотите, я, разумеется, готов подчиниться. Пожалуйста, как прикажете.

ЛЕСС. Хорошо, мы можем вернуться к этому вопросу позже. Вы говорили об окончательном решении еврейского вопроса. Хотите рассказать об этом или сначала о войне с Россией?

ЭЙХМАН. Вопрос об окончательно решении, он зависит... это связано с обстоятельствами, возникшими с началом войны Германии с Россией. Я не уверен, как именно было сказано - в документе, которым рейхсмаршал Геринг назначил начальника полиции безопасности и СД: "уполномоченным по окончательному решению" или "по решению еврейского вопроса"?

ЛЕСС. Разве этот документ не относится к времени до начала Второй мировой войны?

ЭЙХМАН. Мы можем отнести его, вернее всего, к тому времени, когда эмигрировать было уже невозможно, и начались радикальные меры. Начало войны с Советским Союзом было, я думаю, в июне 1941-го. Наверное, спустя два месяца... или, может быть, через три месяца меня вызвал Гейдрих. Я явился. И он сказал мне: "Фюрер, ну, с этой эмиграцией..." Но сначала совсем коротко: "Фюрер приказал физически уничтожить евреев". Эту фразу он мне сказал. И вопреки своему обыкновению надолго замолчал, словно хотел проверить действие своих слов. Я это и сегодня помню. В первый момент я даже не пытался представить себе масштаб этой акции, потому что слова он тщательно подбирал. Но потом я понял, о чем идет речь, и ничего на это не сказал, потому что ничего сказать уже не мог. Потому что о таком... о таких вещах, о насильственном решении я никогда и не думал. И тогда он сказал мне: "Эйхман, поезжайте к Глобочнику в Люблин".

ЛЕСС. К кому?

ЭЙХМАН. Глобочник, бывший гауляйтер Вены, был теперь начальником СС и полиции Люблинского округа в генерал-губернаторстве. Так вот, Гейдрих сказал: "Поезжайте к Глобочнику. Рейхсфюрер уже дал ему соответствующие указания. Посмотрите, как у него пошло дело. Чем он там пользуется для уничтожения евреев". Как было приказано, я отправился в Люблин, нашел управление начальника СС и полиции Глобочника, явился к группенфюреру и сказал ему, что меня прислал Гейдрих, потому что фюрер отдал приказ о физическом уничтожении евреев.

ЛЕСС. Группенфюрер?

ЭЙХМАН. Простите?

ЛЕСС. Группенфюрер?

ЭЙХМАН. Нет, фюрер, Гитлер, конечно, фюрер. Гитлера я имею в виду - это ведь слова Гейдриха.

ЛЕСС. Гейдрих...

ЭЙХМАН. ...которые Гейдрих мне сказал. Он сказал: "Фюрер приказал..." - это значит, приказал Гитлер - "физически уничтожить евреев". Глобочник вызвал тогда некоего штурмбаннфюрера Хёфле, наверное, из своего штаба. Мы поехали из Люблина, я теперь не помню, как это место называется, я их путаю, я не могу точно сказать, это была Треблинка или что-то другое. Там лесистая местность, редкий такой лес, и через него грунтовая дорога, польская дорога. И справа от дороги был дом, обычное такое строение, в каком живут люди, которые там работают. Нас приветствовал капитан, обыкновенный полицейский офицер. Там были еще рабочие, несколько человек. А капитан был без мундира, что меня крайне удивило, он был с закатанными рукавами, он, наверно, вместе с ними работал. Они там строили деревянные домики, два или три. Размеры - может быть, с дачный дом, комнаты на две-три. Хёфле велел полицейскому капитану объяснить мне, что они строят. И тот начал. Это был человек с таким, знаете... таким хриплым голосом. Может быть, он пил. Говорил на каком-то диалекте, наверное, как на юго-западе Германии, и стал мне рассказывать, что все швы он уже уплотнил, потому что здесь будет работать мотор от русской подводной лодки, и выхлопные газы мотора подведут сюда и будут травить ими евреев. Для меня это было тоже чудовищно. У меня не столь грубая натура, чтобы я мог вот так запросто... чтобы я мог вынести нечто подобное. Если вижу у человека открытую рану, не могу на это смотреть. Я не мог бы стать врачом. Я хорошо помню и сейчас, как сразу себе все это представил и как я себя плохо почувствовал, будто со мной самим что-то произошло... Как это бывает, меня охватила дрожь. Затем я поехал в Берлин и доложил это дело начальнику полиции безопасности.

ЛЕСС. Мюллеру?

ЭЙХМАН. Мюллеру, разумеется, тоже.

ЛЕСС. Не Гейдриху?

ЭЙХМАН. Гейдриху, да, но Мюллер был моим непосредственным начальником. Я ему сказал то, что говорю сейчас. Может быть, я где-то путаю очередность. Разрешите мне самому... (Берет карандаш и бумагу.)

ЛЕСС. Да, пожалуйста!

ЭЙХМАН. ...самому делать заметки, ведь я стараюсь, чтобы все было в определенном порядке. Это было... да, я ведь сказал перед этим, это, должно быть, позднее лето, осень.

ЛЕСС. Какого года?

ЭЙХМАН. После того как вспыхнула война Германии с Россией. Значит, это было в 1941 г., осенью. Меня снова послали, теперь в Хелмно, это в Вартегау. Я получил приказ Мюллера ехать и доложить ему, что там происходит. Он мне не говорил так... как Гейдрих, не так прямо: "Там проводится акция с евреями, Эйхман. Поезжайте туда. И доложите мне!" Я явился в управление гестапо в Лицманштадте - теперь это опять Лодзь, - и там мне описали, что действует специальная команда, "зондеркоманда", которую назначил рейхсфюрер. Мне точно рассказали, где находится это Хелмно. Вот что я там увидел: помещение, если я верно помню, раз в пять больше того, где мы находимся; там внутри были евреи. Они должны были раздеться, и тогда к дверям подъехала закрытая грузовая машина, фургон. Подъехала совсем вплотную. И голые евреи должны были переходить в кузов. Потом их там заперли, и машина уехала.

ЛЕСС. Сколько человек вошло в машину?

ЭЙХМАН. Я не знаю этого точно. Я не смотрел все время. Я не мог. Нет! С меня было довольно. Их крики и... и я был слишком взволнован и так далее. Я сказал это и Мюллеру, когда докладывал ему. Он не придал этому особого значения. А там, на месте, я поехал вслед за той машиной - и увидел самое ужасное из всего, что видел в жизни до этого. Фургон подъехал к длинной яме. Кузов открыли, и оттуда выбрасывали трупы. Словно живых, они еще гнулись. Швыряли в яму. Вижу перед собой, как какой-то человек в гражданском клещами вытаскивал зубы. И тогда я убрался оттуда. Сел в свою машину, уехал и не стал с ними говорить. Сидел часами, не говоря ни слова с моим водителем. Был сыт этим по горло. Еще помню, врач в белом халате сказал мне, чтоб я посмотрел в глазок, как они там в кузове. Я отказался. Я не мог, не мог ничего сказать, я должен был уехать. В Берлине я доложил группенфюреру Мюллеру. Сказал ему то же, что говорю сейчас. Я сказал ему: это ужасающе, это преисподняя. Не могу. Это... Я не могу так! - сказал я ему.