Франц Иосиф (собственноручная подпись).

3 апреля во время тяжелых боев на Дуклинском перевале два батальона 28-го пехотного полка вместе с своими офицерами без единого выстрела сдались одному батальону русских и покрыли себя, таким образам, несмываемым позором.

73-му пехотному полку вместе с германскими частями удалась, несмотря на тяжелые потери убитыми и ранеными, удержать позицию до прибытия подкреплений.

28-й пехотный полк навсегда исключается из списков австрийских полков, а оставшиеся нижние чины, равно как и офицеры, будут распределены по другим частям армии и флота, дабы искупить собственною кровью эту тяжкую вину.

Чешские полки в течение всей кампании, в особенности же во время последних боев, неоднократно оказывались ненадежными, в частности, при защите позиций, в которых они остаются на более продолжительное время. В виду окопного характера войны, неприятелю обыкновенно очень скоро удается вступать в сношения с недостойными элементами, и он при содействии этих изменников обращает свои атаки на участки фронта, занятые именно этими войсками. Противнику часто удается изумительно быстро и почти без всякого сопротивления овладевать такими участками фронта и брать в план большое количество людей. Позор, срам и презрение тем бессовестным и бесчестным негодяям, которые изменяют своему государю и родине и оскверняют славные знамена нашей доблестной армии, а вместе с тем и честь той народности, к которой они принадлежат! Рано или поздно их настигнет пуля или веревка палача! Долг каждого чеха, у которого сохранилось чувство чести, доносить своим прямым начальникам о всех гнусных провокаторах и изменниках, которые находятся в их среде. А кто этого не делает, тот такой же подлец и изменник! Приказ этот прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и экипажах, а в чешских толках читать повторно.

Эрцгерцог Иосиф Фердинанд.

— Немного поздновато они нам это прочитали,—сказал Ванеку Швейк. — Я только удивляюсь, что они прочитали его лишь теперь, в то время как его императорское величество издало свой приказ еще семнадцатого апреля. Ведь это похоже на то, будто они по каким-то соображениям не хотели сообщить нам тот приказ сразу. Если бы я был императором, я не позволил бы, чтобы мной так помыкали. Раз я семнадцатого апреля издал приказ, надо, чтобы его семнадцатого апреля прочли везде, где полагается, даже если бы началось светопреставление.

В другом конце вагона, напротив Ванека, сидел повар-оккультист из офицерской кухни и что-то писал. Позади него сидел денщик поручика Лукаша, бородатый великан Балоун, и прикомандированный к 11-маршевой роте телефонист Ходынский. Балоун прожевывал кусок черствого солдатского хлеба и испуганно объяснял Ходынскому, что он, мол, не виноват. В этой суматохе при посадке он не мог попасть в штабной вагон к своему поручику.

Ходынский пугал его, подчеркивая, что на войне шутки плохи и что за такой поступок полагается пуля

— Ах, только бы эти мучения поскорее кончились! — скулил Балоун. — Один раз мне уже пришлось испытать нечто подобное; это было во время маневров под Вотицами. Там нам пришлось делать переходы не пивши, не евши, и когда к нам явился батальонньй адъютант, я крикнул: «Дайте нам воды и хлеба!» Oн повернулся ко мне и сказал, что если бы это было в время войны, мне пришлось бы выступить вперед, и он велел бы меня расстрелять; но так как теперь не война то он велит посадить меня в карцер. Но мне очень повезло, потому что когда он поехал верхом с донесением в штаб, он свалился с лошади и, слава богу, сломал себ шею.

Балоун глубоко вздохнул, и кусок хлеба застрял него в горле; когда он чуть-чуть оправился, он с вожделением взглянул на два чемодана поручика Лукаша которые ему велено было охранять.

— Эх, хороший паек получили господа офицеры! — с завистью промолвил он: — паштет из печенки и венгерскую салями. Вот попробовал бы кусочек!

При этом он умиленно поглядывал на чемоданы своего барина, словно голодная как волк, бездомная собачонка, сидящая перед дверью колбасной, где вкусно пахнет свежей колбасой.

— Да, недурно было бы, — согласился Ходынский, — если бы нас где-нибудь угостили хорошим обедом. Вот, знаете, когда нас в начале войны везли в Сербию, мы на каждой станции наедались вовсю, до отказа. Ужас, как нас тогда угощали! Из гусиных полотков мы вырезали кубики лучшего мяса и играли ими на шоколадных плитках в «волки и овцы». В Осеке в Хорватии два члена союза ветеранов принесли нам в вагон большой противень с жареными зайцами; ну, тут мы уж больше не выдержали и вывалили им этих зайцев на голову. Всю дорогу мы ничего другого не делали, только все блевали из окон. Капрал Матейко в нашем вагоне так налопался, что нам пришлось положить ему на живот доску и прыгать на нее сверху, тогда только ему полегчало... Когда мы проезжали по Венгрии, на каждой станции нам в вагон бросали жареных кур, и мы из них ели одни только мозг. В Капошфальве мадьяры Кидали нам чуть ли не целые жареные свиные туши, а одному из моих товарищей так попало в голову жареной свиной башкой, что он погнался за щедрым жертвователем, чтобы избить его своим поясом. Зато уж в Боснии нам не давали даже воды, а вместо воды, хотя это и было запрещено, нас поили, сколько влезет, всевозможными водками и наливками и вином. Помню, на одной станции одетые в белое девицы попробовали поднести нам пиво, но мы их так шугнули, что они бросились от нас врассыпную…

— Таким образом, — продолжал он, — мы всю дорогу были сыты и пьяны, так что я даже масти в картах едва различал, но не успели мы опомниться и окончить пульку, как пришел приказ, и нас всех высадили из вагона. Какой-то капрал, я уже не помню, как его звали, стал кричать на своих людей, чтобы они пели: «И пусть сербы все узнают, что австрийцы побеждают!» Но кто-то сзади дал ему пинка ногой, и он шлепнулся на землю. Потом он стал кричать, чтобы составили ружья в козлы, поезд сейчас же повернул обратно и ушел пустым, но только, как водится, воспользовавшись суматохой, забрал с собой все наше продовольствие на целых два дня. А вот в таком расстоянии от нас, как отсюда до тех деревьев, начали уже разрываться шрапнели. Откуда-то появился верхом батальонный командир и созвал всех на военный совет, а потом является наш поручик Мачек, чех, детина с сажень ростом, бледный как смерть, и говорит по-немецки, что дальше ехать нельзя, что путь взорван и что сербы переправились через реку и обошли наш левый фланг, но что это еще далеко от нас. К нам, как говорят, двинуты подкрепления, и мы этих сербов еще вздуем. Никто не должен сдаваться в плен, если бы до этого дошло, потому что сербы отрезают у пленных уши и носы и выкалывают им глаза. И хотя тут по соседству разрываются шрапнели, но что нам нечего беспокоиться, что это просто пристреливается наша же артиллерия. Вдруг где-то за горами раздалось: та-та-та-та-та-та… И это, мол, тоже пустяки,— это пристреливаются наши же пулеметы! А потом мы услышали слева канонаду и залегли, а над нами пронеслись гранаты и подожгли станцию, стали посвистывать пульки, и издали донеслись залпы и ружейная трескотня. Поручик Мачек приказал разобрать ружья и зарядить их. Тогда дежурный пошел к нему и заявил, что это невозможно, потому что у нас нет патронов, и что ведь известно же, что нам должны быть выданы патроны только на следующем этапном пункте, гораздо ближе к фронту, и что поезд с боевыми припасами шел впереди нашего и, вероятно, попал уже в руки сербов. Поручик Мачек на несколько минут совсем остолбенел, а затем скомандовал: «Примкнуть штыки!», сам не зная для чего, — просто с отчаяния, чтобы что-нибудь делать. Мы еще немного постояли вот так, в боевой готовности, а потом поползли вдоль железнодорожного пути, потому что показался аэроплан и офицеры крикнули: «За прикрытия!» Потом-то, конечно, выяснилось, что это был наш, когда его сбила наша же артиллерия... Тогда мы опять поднялись на ноги, хотя и не было команды: «Встать!» С фланга к нам скакал какой-то кавалерист и еще издали кричал: «Где у вас тут батальонный?» Батальонный выехал ему навстречу, тот передал ему какую-то бумагу и ускакал вправо. Батальонный прочел ее еще по дороге, и вдруг словно сошел с ума, выхватил шашку, бросился к нам и заорал офицеров: «Назад, назад! Направление на ложбину, перебежка по одному!» И вот тут-то оно и пошло и пошло. Со всех сторон, словно только этого и ждали, в нас принялись шпарить. По левую руку было кукурузное поле, и там был сущий ад! Мы на четвереньках сползли в лощину, а ранцы так и побросали на этой проклятой железнодорожной насыпи. Поручику Мачеку пуля угодила откуда-то сбоку прямо в голову, так что он и охнуть не успел. Пока мы добирались до лощины, у нас так и валились убитые и раненые. Их пришлось оставить на произвол судьбы и бежать до самого вечера. Весь район был уже очищен нашими войсками, и мы застали там только разграбленный обоз. Наконец, мы добрались до какой-то станции, где были получены новые приказы: садиться в поезд и ехать обратно в штаб полка. Но мы не могли этого сделать, потому что весь штаб попал днем раньше в плен, о чем мы узнали только на другое утро. Ну, и остались мы тогда, словно сироты какие, и никто не хотел нас знать; тогда нас прикомандировали к 73-му полку, чтобы мы отправились с ним в тыл, чему мы, сами понимаете, немало обрадовались. Но сперва нам пришлось целые сутки шлепать по грязи, пока мы нашли этот 73-й полк. А потом...