Повар-оккультист Юрайда затеял с телеграфистом Ходынским спор, является ли это возмутительным нарушением тайны исповеди, или же об этом вообще не стоит говорить, потому что бриллианты-то ведь фальшивые. Но Юрайда в конце концов доказал, что все это есть карма, то есть — предопределение судьбы, восходящее к далекому неизвестному прошлому, когда этот несчастный церковный служитель из Словакии был, может быть, антиподом на какой-нибудь другой планете. И таким же образом судьба, может быть, давным-давно, когда этот клокотский духовник был дикобразом или каким-нибудь ныне вымершим млекопитающим, предопределила, что он неминуемо должен будет нарушить тайну исповеди, хотя с юридической точки зрения по каноническому праву и допускается исключение в тех случаях, когда дело касается монастырского имущества.

По этому поводу Швейк сделал следующее маленькое замечание:

— Ну, конечно же, ни один человек не знает, что он будет делать через несколько миллионов лет, а потому ни от чего не должен отказываться. Поручик Квасничка, когда я еще служил в Карлине в учебной команде, всегда говорил на уроке «словесности»: «Вы, обормоты, лодыри, свиньи, не воображайте, что эта война кончается для вас на этом свете. Мы с вами встретимся еще и после смерти, и я вам устрою такое чистилище, что у вас, у сволочи, глаза на лоб повылезут!»

После этого небольшого отступления Балоун, совершенно потеряв голову и думая, что говорят только о нем и все касается только его, продолжал свое публичное покаяние:

— Но даже и Клокота не помогла от моего обжорства. Жена возвращается с храмового праздника и принимается считать кур. Глядь, двух уж и недостает! Но что же я мог поделать? Я сам знаю, что куры нужны в хозяйстве, чтобы несли яйца, но как выйду, да увижу их, так у меня в животе словно провал какой делается... Ну, а через час у меня на душе спокойно, потому что курочка-то уж ощипана. Однажды, когда жена с детьми опять отправилась в Клокоту помолиться, чтобы хозяин (это я-то!) не объел семью и не наделал убытку, я пошел по двору, и вдруг попадается мне на глаза наш индюк… В тот раз это дело мне чуть ие стоило жизни. Одна кость застряла у меня в горле, и не случись поблизости моего работника, молодого парнишки, который вытащил ее оттуда, не пришлось бы мне сидеть тут с вами и даже не пришлось бы дожить до этой мировой войны… Так-то, братцы... А работник мой, парнишка-то этот, был у меня шустрый. Этакий коротышка, толстопузый, приземистый, жирный.

К Балоуну подошел Швейк.

— А ну-ка, покажи язык!

Балоун высунул язык, Швейк обратился ко всем присутствовавшим в вагоне:

— Я так и знал, что он сожрал даже своего работника... Признавайся: когда ты его сожрал? Когда твоя семья опять ушла в Клокоту? Так, что ли?

Балоун в отчаянии сложил руки и воскликнул:

— Оставьте меня, братцы! Ко всему прочему еще насмешки от своих!

— Мы вас за это не осуждаем, — сказал вольноопределяющийся. — Наоборот, по всему видно, что вы будете хорошим солдатом. Когда во время наполеоновских войн французы осаждали Мадрид, испанский комендант, чтобы от голода не сдать крепости, сожрал своего адъютанта, как есть, даже без соли. А это, действительно, большой героизм, потому что соленый адъютант был бы во всяком случае гораздо вкуснее.. Кстати, как зовут нашего батальонного адъютанта, господин старший писарь?.. Циглер? Ах, это такой худенький, из него нельзя даже приготовить порции на одну роту…

— Глядите-ка, у Балоуна четки в руках, — заметил старший писарь Ванек.

В самом деле, Балоун в своей великой скорби искал утешения в маленьких шариках четок — производившихся фирмой «Мориц Левенштейн и К^о» в Вене.

— Эти четки тоже из Клокоты, — печально произнес Балоун. — Когда мне принесли их, я как раз зарезал пару молодых гусей; но должен вам сказать, эта было не мясо, а прямо деликатес!..

Вскоре пришел приказ готовиться к отходу поезда через четверть часа. А так как никто не хотел этому верить, случилось, что кой-кто, несмотря на все принятые меры, не успел во-время вернуться. Когда поезд, наконец, двинулся, недосчитывались восемнадцати человек. Среди них был и фельдфебель Насакла из 12-й роты, который, после того как поезд давно скрылся за Ишатарчой, все еще торговался в маленьком садике за вокзалом с какой-то проституткой, требовавшей с него пять крон, тогда как он предлагал всего одну крону или пару плюх. Компромиссное решение в виде двух пар плюх было приведено в исполнение с такой точностью и силой, что на отчаянный вой и визг женщины отовсюду стали сбегаться люди...

В течение всего переезда по железной дороге до Лаборча в Восточной Галиции, откуда батальон должен был отправиться походным порядком на фронт, чтобы снискать там воинскую славу, в вагоне, где ехали вольноопределяющийся и Швейк, велись весьма странные разговоры, носившие более или менее характер государственной измены. Впрочем, мы можем смело утверждать, что то же самое, хотя и в меньшей степени, происходило и в других вагонах; даже в штабном вагоне царило сильное неудовольствие, потому что на какой-то станции была получена из полка копия приказа по армии, согласно которому винная порция для офицеров уменьшалась на одну восьмушку литра. Правда, при этом не забыли и нижних чинов, которым сократили порцию саго на 10 грамм, что было тем более загадочным, что никто за всю войну не получил и не видел ни одного грамма саго.

Тем не менее об этом было сообщено старшему писарю Бауманцлю, который чувствовал себя этим очень задетым: он объяснил, что его обокрали, что саго в наше время — прекрасная вещь, так как за кило его он бы получил восемь крон.

В Фюзеш-Обони заметили, что одна из рот потеряла свою полевую кухню, потому что на этой остановке должны были, наконец, варить гуляш с картофелем, на который «отхожий» генерал возлагал такие большие надежды. По наведенным справкам оказалось, что злосчастная полевая кухня вообще не была взята из Брука и по всей вероятности и теперь еще стоит, заброшенная и забытая, где-нибудь за бараком № 186. Кашевары, состоящие при этой кухне, перед самым отъездом из лагеря были посажены за буйство в городе на гауптвахту, и им удалось устроить так, что они все еще сидели на гауптвахте, в то время как их маршевая рота уже ехала по Венгрии.

Поэтому оставшаяся без кухни рота была приписана на довольствие к другой роте, причем не обошлось без препирательств: назначенные на чистку картофеля люди обеих рот переругались и чуть не передрались между собой, так как и те и другие уверяли, что они не такие дураки, чтобы работать на других. В конце концов оказалось, что варка гуляша была только маневром. Солдаты просто должны были показать, как они будут варить на позициях гуляш, а в случае приказа отступать, сумеют ли они вылить весь гуляш на землю, не успев даже и попробовать его.

Таким образом это было, так сказать, не слишком разумное, но во всяком случае довольно поучительное приготовление. Когда гуляш собирались уже раздавать, пришел приказ немедленно погружаться в вагоны, и эшелон повезли в Мишковец. Но и там гуляш не раздавали, потому что на пути стоял поезд с русскими вагонами. В виду этого людей не выпускали из вагонов, предоставив полную волю их фантазии. Люди решили, что гуляш будут раздавать на границе Галиции при выгрузке из поезда, затем объявят гуляш стухшим и непригодным в пищу и выбросят вон.

Этот самый гуляш повезли дальше на Тиша-Лач и Самбор, и, когда никто уже больше не ожидал, что его раздадут, поезд остановился в Нейштадте близ Шаторал-Жавжгели, где снова развели под котлами огонь, разогрели гуляш и наконец-таки его роздали.

Станция была переполнена доотказа. Сперва должны были уйти два поезда с боевыми припасами, а затем два с артиллерией и снарядами и один с понтонным батальоном. Вообще можно сказать, что здесь сошлись воинские поезда всех частей армии и всех родов оружия.

За станцией гонведные гусары избили двух польских евреев, отобрали у них котомку, нашли в ней бутылку пейсаховки[29] и принялись распивать ее прямо из горлышка, даже не думая платить за нее. Это, по-видимому, было в порядке вещей, потому что тут же, поблизости стоял их ротмистр и приветливо улыбался, глядя на эту сцену. Между тем за складом несколько других гонведных гусар старались ближе познакомиться с черноглазыми дочерьми избитых евреев.