— Знаете что, Швейк? — сказал поручик Лукаш.— Чем больше я вас слушаю, тем больше прихожу к убеждению, что вы вообще нисколько не уважаете своих начальников. Солдат должен всегда говорить о своих начальниках только одно хорошее.

Поручик Лукаш, видимо, заинтересовался этой беседой.

— Так что дозвольте доложить, господин поручик, как бы оправдываясь, перебил его Швейк, — господин полковник Флидлер давно уже помер, но, если вам угодно, господин поручик, я буду говорить о нем одно только хорошее. Он, господин поручик, был для солдата сущий ангел; он был такой же добрый, как святой Мартин, который раздавал гусей бедным и голодным. Он делился своим обедом из офицерского собрания с первым солдатом, которого встречал на дворе; когда мы объелись клецками, он велел готовить для нас свинину, а на маневрах он в особенности отличался своей добротой. Когда мы однажды попали в Нижне-Краловице, он приказал нам выпить за его счет все запасы краловицкого пивоваренного завода, а уж в день своих именин или рождения он всегда угощал весь полк жареными в сметане зайцами и галушками с тмином. Он так был добр к солдатам, что однажды он, господин поручик...

Поручик Лукаш легонько потрепал Швейка по шее и дружелюбно сказал:

— Ладно, ладно, каналья, не распространяйся! Ступай!

— Слушаю, господин поручик!

Швейк направился к своему вагону, в то время как перед тем вагоном эшелона, в который погрузили все телефонные аппараты и провода, разыгралась следующая сцена.

Там стоял караул, потому что по приказанию капитана Сагнера все должно было делаться по уставу. Часовых поставили по обе стороны и сообщили им из батальонной канцелярии пароль и лозунг.

В тот день пароль был «каска», а лозунг — «Гатван».

Часовой у телефонных аппаратов был поляк из Коломыи, который попал в 91-й полк совершенно случайно.

Он понятия не имел, что такое «каска», но так как у него была сравнительно недурная память, то он все же запомнил, что это слово начинается с буквы «к»; поэтому, когда бывший дежурным по батальону подпоручик Дуб, подходя к нему, спросил у него пароль, он гордо ответил: «Кофе!»

Это, действительно, было довольно естественно, ибо поляк из Коломыи все еще мечтал об утреннем и вечернем кофе в брукском лагере. Когда же поляк еще раз крикнул: «Кофе!», а подпоручик Дуб все ближе и ближе подходил к нему, поляк, помня присягу и то, что он стоит на часах, грозно гаркнул:

— Стой!

Подпоручик Дуб сделал еще два шага и снова спросил у него пароль. Тогда часовой направил на него винтовку, и, плохо владея немецким языком, произнес на каком-то невозможном жаргоне:

— Бенде шисен[30], бенде стрелять!

Подпоручик Дуб понял и медленно отступил назад, а затем стал звать караульного начальника.

Явился унтер-офицер Еллинек с разводящим, сменил поляка и сам стал спрашивать у него пароль. Не унимался и подпоручик Дуб, и на их настойчивые вопросы доведенный до отчаяния поляк из Коломыи не своим голосом, так, что разнеслось по всей станции, завопил:

— Кофе! Кофе-е-е!

Из всех стоявших там вагонов повыскакали солдаты со своими бачками; произошла невообразимая сумятица, окончившаяся тем, что у бравого поляка отняли винтовку и отвели его в арестантский вагон.

Но у подпоручика Дуба возникло определенное подозрение против Швейка, которого он заметил выскочившим впереди всех с бачком из вагона, и он готов был голову отдать на отсечение, что это Швейк крикнул: «Выходи с бачками, с бачками выходи!» 

 После полуночи поезд пошел дальше на Ладовец и Требизов, где ему рано утром местным союзом ветеранов устроена была на станции торжественная встреча. Как потом оказалось, почтенные ветераны спутали этот эшелон с эшелоном 14-го венгерского гонведного полка, прошедшим тут еще ночью. Во всяком случае, ветераны все были пьяны и своими криками: «Да здравствует король!» разбудили весь эшелон. Несколько более сознательных солдат высунулись из окон вагонов и злобно посылали их к чорту и еще дальше.

На это ветераны так дружно и громко гаркнули: «Да здравствует 14-й гонведный полк!», что в станционных зданиях задрожали стекла.

Через пять минут поезд отправили дальше в Гумену. Здесь уже ясно видны были следы недавних боев, когда русские продвигались в долину реки Тиссы. По склонам тянулись примитивные окопы; повсюду были разбросаны выгоревшие хутора, на месте которых наскоро сколоченные хибарки свидетельствовали о том, что хозяева возвратились на свое старое пепелище.

Потом, около полудня, когда эшелон прибыл на станцию и стали готовить обед, люди получили возможность воочию убедиться, как власти после ухода русских обращаются с местным населением, родственным русским солдатам по языку и вероисповеданию.

На перроне, окруженная венгерскими жандармами, стояла группа арестованных угорских русских. Это были попы, учителя и крестьяне из окрестных деревень. У всех руки были связаны за спиной веревками, и сами они были связаны попарно. Почти у всех лица были в крови, а головы в шишках и ссадинах, потому что при аресте они были жестоко избиты жандармами.

Немного дальше венгерский жандарм придумал веселую забаву. Он привязал к левой ноге священника еревку и, держа ее в руке, заставил его, угрожая прикладом, плясать чардаш. Не успел тот сделать несколько па, как мадьяр дернул веревку, и поп шлепнулся носом в землю, а так как руки у него были связаны назад, то он не мог подняться. Он делал отчаянные попытки перевернуться на спину и таким образом встать на ноги. Жандарм хохотал над ним до слез, а когда поп, наконец, поднялся, опять дернул за веревку, так что тот снова полетел вверх тормашками.

Наконец, жандармский офицер положил конец этой потехе, приказав отвести арестованных, до прихода поезда, в пустой сарай за станцией и избить их там, чтобы никто не видал.

Об этом эпизоде зашла речь даже в штабном вагоне, и в общем можно сказать, что большинство не одобряло его.

Прапорщик Краус заметил, что если уж поймали государственного изменника, то его надо повесить на месте без всякого мучительства. Наоборот, подпоручик Дуб выразил свою полную солидарность с жандармами; он поставил этот инцидент в связь с покушением в Сараеве и объяснил поступок венгерских жандармов на станции Гумена тем, что они хотели отомстить за смерть эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги. Чтобы придать больший вес своим словам, он сказал, что в одном журнале, который он выписывал, еще до войны в июльском номере писали, что это неслыханное преступление надолго оставит в сердцах людей незаживающую рану, тем более болезненную, что при этом злодейском поступке была уничтожена не только жизнь представителя исполнительной государственной власти, но и жизнь его возлюбленной супруги, и что гибель этих двух жизней разрушила счастливую, примерную супружескую жизнь и сделала всеми любимых детей сиротами.

Поручик Лукаш буркнул себе под нос, что, вероятно, здешние жандармы тоже были подписчиками этого самого журнала с его трогательными статьями. Ему вдруг все опротивело, и он ощущал только одно желание — напиться до чортиков, чтобы заглушить свою мировую скорбь. Поэтому он вышел из вагона и отыскал Швейка.

— Послушайте, Швейк, — сказал он ему, — не знаете ли вы, где бы раздобыть бутылку коньяку? Мне что-то не по себе.

— Так что дозвольте доложить, господин поручик, это все от перемены воздуха. Может статься, что вам будет еще хуже, прежде чем мы доберемся до театра войны. Чем больше удаляешься от своей первоначальной базы, тем становится более тошно. Один мой знакомый, Иосиф Календа, который был садовником в Страшницах, вот тоже так удалился однажды от своего дома. Он пошел из Страшниц на Винограды и немного задержался в трактире «Свидание друзей», — правда, тут с ним еще ничего не случилось. Но, когда он добрался на Виноградах же по Коронной улице к водопроводной станции, да по всей Коронной улице, что позади церкви св. Людмилы, пошел колесить из трактира в трактир, тут уж он почувствовал себя точно совсем разбитым. Ну, только это его не испугало, потому что он накануне вечером поспорил в Страшницах в трактире «Стоп-сигнал» с одним трамвайным кондуктором, что в три недели обойдет пешком вокруг света. Вот он и стал все более и более удаляться от своей родины, пока не попал в «Черный кабачок» на Карловой площади, а оттуда на Малую сторону в пивную «Св. Фома», оттуда в ресторан «Понедельники», оттуда дальше через трактир «Король Брабантский» в «Бель-Вю», и оттуда, наконец, в пивную Страхова монастыря. Но тут уж ему перемена воздуха пошла не впрок. Дошел он, значит, до Лоретантской площади, и вдруг обуяла его такая тоска по родине, что он бросился со всего маху на землю и стал кататься по тротуару и кричать: «Не пойду я дальше, ребята. Начхать мне, — извините за выражение, господин поручик! — на ваше кругосветное путешествие!» Но если вы желаете, господин поручик, я вам коньяк раздобуду, только боюсь я, как бы поезд не ушел без меня.