— Так что дозвольте доложить, господин подпоручик, только бы погода у нас продержалась! Сейчас вот днем не жарко, и ночи тоже довольно приятные, так что теперь самое подходящее время воевать.

Подпоручик вытащил револьвер и спросил:

— Знаешь, что это такое?

— Так точно, господин подпоручик, знаю. У господина поручика Лукаша тоже такая штучка есть.

— Ну, так вот, заруби себе на носу, стерва, — серьезно и с достоинством промолвил подпоручик Дуб, убирая револьвер, — ты должен знать, что с тобой может случиться большая неприятность, если ты будешь продолжать свою пропаганду.

Подпоручик удалился, повторяя про себя:

— Теперь я ему очень хорошо сказал: «Продолжать свою пропаганду». Именно пропаганду…

Прежде чем лезть в вагон, Швейк еще немного побродил возле него взад и вперед, бормоча себе под нос:

— К какой категории мне бы отнести его?

И чем больше он раздумывал, тем яснее определялось в его уме название такого рода людей: «Полушептун».

В военном лексиконе всегда с большой охотой употребляли слово «шептун»[38]. В особенности этот почетный эпитет давался полковникам, пожилым капитанам и майорам, он означал некую более высокую степень часто употребляемого выражения «старая песочница». Низшей степенью служила кличка «старикашка», являвшаяся ласкательным определением для старого полковника или майора, который непрочь покричать и попетушиться, но жалеет и любит своих солдат и защищает их от солдат других полков, в особенности когда дело касается чужих патрулей, которые задерживают его просрочивших отпуск солдат по кабакам. «Старикашка» заботился о своих солдатах, пища у них всегда была хорошая, но у него непременно был какой-нибудь свой конек, с которого он не мог сойти, и потому он был «старикашка».

Если же «старикашка» при этом зря мурыжил людей и унтер-офицеров, придумывал всякие там тревоги и занятия в ночное время и тому подобные штучки, то его называли уже «старой песочницей».

Из «старой песочницы» развивался, как высшая степень злобной придирчивости, мелочности и тупости, так называемый «шептун». Это слово означало все, что угодно, но разница между штатским «шептуном» и военным — большая.

Первый, то есть «шептун» на гражданской службе, тоже является начальником, и служители и младшие чиновники в учреждениях тоже дают ему такое прозвище. Это — бюрократ до мозга костей, педант, который придирается, например, к тому, что написанный доклад не был обсушен клякс-папиром и т. п. Это — вообще ограниченный, малоразвитой, нудный человек, который, однако, хочет играть роль в обществе, подчеркивает свою особую честность, воображает, что все понимает и умеет объяснить, и на всех и все обижается.

Но кто побывал на военной службе, с легкостью поймет разницу между таким типом и «шептуном» в военном мундире. Тут это прозвище обозначает старикашку, который является действительно придирой и человеконенавистником, настоящим жмотом, никому не дающим спуску и тем не менее останавливающимся перед каждым затруднением. Солдат он не любит и постоянно, хотя и тщетно, воюет с ними, не умея, однако, приобрести в их глазах такого авторитета, каким пользуются «старикашки» и «старые песочницы».

В некоторых гарнизонах, например, в Триденте, таких людей называли «старым сортиром». Во всяком случае, дело шло всегда о пожилых людях, и, когда Швейк мысленно назвал подпоручика Дуба «полушептуном», он совершенно правильно учел, что подпоручику Дубу нехватало пятидесяти процентов до полного «шептуна» как по возрасту, так и по чину, да и вообще по всем статьям.

Погруженный в такие размышления, он вернулся к своему вагону и встретил возле него денщика подпоручика Дуба. У денщика было вспухшее лицо, и он невнятно пробормотал, что у него только что произошло столкновение с его барином, который, узнав, что он, Кунерт, водит знакомство со Швейком, отхлестал его по щекам.

— В таком случае, — спокойно проговорил Швейк, — мы должны подать рапорт. Австрийский солдат обязан в известных случаях переносить мордобой. Но твой барин переступил все границы, как говорил старик Евгений Савойский: «От сих до сих». Теперь ты сам должен доложиться по начальству, а если ты этого не сделаешь, то и я тебе еще надаю по морде, чтобы ты знал, что такое дисциплина в армии. В карлинских казармах был некий подпоручик Гаузнер, и у него тоже был денщик, которого он бил по морде и толкал ногами. Один раз он так избил своего денщика, что тот совсем ополоумел и, докладывая по начальству, в рапорте объяснил, что избили его за то, что он все перепутал. А на основании его слов его барин взял да и доказал, что денщик врет, потому что он в тот день его по физиономии не бил, а только пихал ногами, так что, в конце концов, парня посадили еще на двадцать суток в карцер за ложный донос… Впрочем, — продолжал Швейк, — это дела не меняет. Ведь это как раз то самое, о чем всегда толковал наш медик Гоубичка, что, мол, в медицинском институте начинают резать человека и в том случае, когда он повесился, как и тогда, когда он отравился. А я пойду вместе с тобой. Пара-другая лишних плюх на военной службе — вещь серьезная!

Кунерт совсем обалдел и дал Швейку увести его в штабной вагон.

— Что вам тут нужно, сволочь? — заорал на них подпоручик Дуб, высовываясь из окна.

— Веди себя достойно, — шепнул Швейк Кунерту и втолкнул его в вагон.

В проходе показался поручик Лукаш, а за ним и капитан Сагнер.

Поручик Лукаш, которому уже так часто приходилось иметь дело со Швейком, был крайне изумлен, потому что на сей раз Швейк не держался таким простачком, как обыкновенно, а лицо его утратило свое столь знакомое добродушное выражение и предвещало какие-то новые неприятности.

— Дозвольте доложить, господин поручик, — сказал Швейк, — мы желаем рапортоваться.

— Не валяй дурака, Швейк. Мне это, наконец, надоело.

— Никак нет, — возразил Швейк, — дозвольте доложить, господин поручик. Ведь я же ординарец вашей роты, а вы ротный командир 11-й роты. Я знаю, что это, пожалуй, очень смешно, но знаю, что господин подпоручик Дуб — ваш подчиненный.

— Вы совсем с ума спятили, Швейк, — перебил его поручик Лукаш. — Или же вы пьяны, и тогда вам лучше всего убираться вон отсюда. Понимаешь, болван, скотина?!

— Никак нет, господин поручик, — ответил Швейк, толкая Кунерта вперед. — Это совсем похоже на то, как однажды производили в Праге испытание защитной решетки, которая должна была предохранять от попадания под трамвай. Господин изобретатель сам пожертвовал собой для испытания, а потом городу пришлось платить его вдове пожизненную пенсию.

Капитан Сагнер, не зная, что сказать, кивал головой, в то время как поручик Лукаш казался в отчаянии.

— Так что дозвольте доложить, господин поручик, — неумолимо продолжал Швейк, — все должно пойти по рапорту. Ведь еще в Бруке, господин поручик, вы мне говорили, что, когда я стану ротным ординарцем, у меня будут и другие обязанности, а не только передавать приказания, и что я должен быть в курсе всего, что происходит у нас в роте. На основании этого приказания я позволю себе доложить вам, господин поручик, что господин подпоручик Дуб ни за что, ни про что отхлестал своего денщика по щекам. Я бы сам от себя, дозвольте доложить, господин поручик, этого не доложил. Но когда я вижу, что господин подпоручик Дуб состоит под вашим начальством, то я и решил рапортоваться.

— Тут что-то странное происходит, — сказал капитан Сагнер. — А почему вы притащили сюда этого Кунерта?..

— Так что дозвольте доложить, господин батальонный, все должно итти по рапорту. Ведь он глуп. Господин подпоручик отхлестал его по морде, а он не умеет один пойти доложиться по начальству. Дозвольте доложить, господин капитан, вы изволили бы взглянуть на него, как у него колени дрожат, и человек чуть не умирает от страха из-за того, что ему надо доложиться по начальству. А не будь тут я, он, пожалуй, и вовсе не пошел бы докладываться, как тот Куделя из Бытоухова, который на действительной службе в пехоте до тех пор докладывался по начальству, пока его не перевели во флот, где он вышел в мичманы и был объявлен потом дезертиром на одном из островов Тихого океана. Потом он там и женился, и когда беседовал с кругосветным путешественником Гавлазой, то тот даже не мог распознать, что это не туземец… Вообще, конечно, очень печально, что приходится из-за каких-то несчастных пощечин беспокоить начальство. Но в том-то и дело, что он не хотел итти, потому что сказал, что не пойдет. Он вообще такой забитый человек, что даже уже не знает, о каких побоях идет речь. Так что он не пришел бы сюда, совсем не пошел бы рапортоваться, а позволил бы бить себя еще больше. Так что дозвольте доложить, господин капитан, взгляните на него — ведь он уж совсем обалдевши. А с другой стороны, ему следовало бы немедленно пожаловаться, что его побили, но он не посмел, потому что знал, что лучше, как говорил поэт, «цвести скромной фиалкой». Дело в том, что он служит денщиком у господина подпоручика Дуба.