Из штаба дивизии получены были новые распоряжения. Необходимо было выработать окончательный маршрут для новоприбывшего батальона 91-го полка, так как в том направлении, в котором он должен был двигаться согласно новейшей диспозиции, шел маршевый батальон 102-го полка,

Все это было до крайности запутано. Русские отступали в северо-восточном углу Галиции так поспешно, что австрийские воинские части там совершенно перемешались. Кое-где в них врезались клином германские войска. Получился невероятный хаос, постоянно усиливавшийся маршевыми батальонами и другими боевыми единицами. То же самое происходило и в других секторах фронта, расположенных глубже в тылу, как, например, здесь в Саноке, куда вдруг прибыли резервные части германской ганноверской дивизии под начальством какого-то полковника. У этого полковника был такой неприятный взгляд, что командир австрийской бригады совсем потерял голову. Дело в том, что начальник резервов ганноверской дивизии предъявил диспозицию своего штаба, согласно которой его люди должны были быть расквартированы в той самой гимназии, где только что расположился маршевый батальон 91-го полка. А под штаб он требовал очистить помещение Краковского банка, где разместился штаб бригады.

Командир бригады велел соединить себя по прямому проводу со штабом дивизии, которому в точности изложил создавшееся положение. За этим последовал разговор с ганноверцем со злыми глазами, и в результате в бригаде был получен приказ: «Бригада покидает город в шесть часов вечера и располагается по линии Турово — Вольск — Лисковицы — Старосол — Самбор. Одновременно выступает и маршевый батальон 91-го пехотного полка, образующий прикрытие. Авангард выступает в половине шестого на Турово; между фланговыми заслонами к северу и югу дистанция З¹/₂ километра. Арьергард выступает в четверть седьмого».

Таким образом в гимназии поднялась большая суматоха, и на экстренное совещание господ офицеров батальона не явился один только подпоручик Дуб. Швейку приказали разыскать его.

— Надеюсь, — сказал ему поручик Лукаш, — вы без всякого труда найдете его. Ведь у вас с ним постоянно какие-нибудь истории.

— Так что дозвольте доложить, господин поручик, я прошу дать мне письменный приказ от роты, именно потому, что у меня с ним всегда какая-нибудь история.

Пока поручик Лукаш писал в своем полевом блокноте приказание подпоручику Дубу немедленно явиться на совещание, Швейк продолжал свои рассуждения:

— Так что, господин поручик, можете быть покойны, как всегда. Я уж его разыщу, потому что солдатам запрещено посещение домов терпимости; вот он наверно и сидит в таком месте, чтобы убедиться, что никто из его взвода не желает отвечать перед военно-полевым судом, которым он так любит угрожать. Он же сам перед своим взводом заявил, что обойдет все такие заведения и тогда горе ослушникам, которым придется узнать его с самой скверной стороны. Впрочем, я даже в точности знаю, где он сейчас находится. Он вон там, напротив, в кафе, потому что весь взвод глядел ему вслед, желая удостовериться, куда он пойдет прежде всего.

Соединенные городские увеселительные заведения и «Городское кафе», о котором говорил Швейк, состояли из двух отделений. Кто не хотел пройти через кафе, мог войти с заднего хода, где сидела, греясь на солнышке, древняя старуха и на смеси немецкого, польского и венгерского языков уверяла посетителей, что тут есть очень хорошенькие барышни.

Когда заходил солдат, она вела его по коридору в нечто среднее между прихожей и приемной и вызывала какую-нибудь из барышень, которая немедленно выбегала в одной рубашке. Но прежде всего барышня требовала деньги, «деньги вперед», которые получала за нее мадам, пока солдат отстегивал штык.

Офицеры проходили прямо через кафе в комнаты, где помещался «высший сорт», предназначенный для господ офицеров, где рубашечки были обшиты тонкими кружевцами и где пили только вино и ликеры. Здесь мадам не допускала никаких нарушений этикета; весь финал разыгрывался наверху, в спальнях… И вот в таком-то райском уголке, кишевшем клопами, подпоручик Дуб, в одних кальсонах, томно развалился на оттоманке, в то время как госпожа Элли, как водится в таких случаях, рассказывала ему вымышленную историю своей жизни, будто отец ее был богатым фабрикантом, а сама она — учительницей в Пештском лицее, но загубила себя здесь из-за несчастной любви.

Сбоку, под рукой у подпоручика Дуба, стояли на маленьком столике бутылка коньяку и две рюмки. То, что подпоручик Дуб и госпожа Элли болтали уже всякую чепуху, хотя бутылка была пуста только наполовину, свидетельствовало о том, что подпоручик Дуб не переносит ничего спиртного. Из его слов видно было, что он уже все перепутал и принимал госпожу Элли за своего денщика Кунерта; он так ее и называл и за что-то грозил мнимому Кунерту, повторяя по своему обыкновению:

— Кунерт, Кунерт, стерва ты этакая, погоди ужо, узнаешь ты меня с моей плохой стороны…

Швейка хотели было подвергнуть той же процедуре, как и всех остальных солдат, приходивших с заднего хода; но он мягко высвободился из объятий одной красавицы в рубашке, на крик которой явилась мадам — полька и без всякого стеснения резко заявила Швейку, что здесь нет никакого подпоручика.

— Да вы со мной не особенно расходитесь, сударыня, — ласково промолвил Швейк, приятно улыбаясь, — а то я могу ведь и по морде дать. У нас на Платнеровой улице одну мадам как-то раз так избили, что она даже забыла, как ее зовут. Понимаете, сын искал там своего отца, некоего Вондрачка, у которого был магазин автомобильных и велосипедных шин… А фамилия той мадам была Хрованова, но, когда ее привели в себя и стали в скорой помощи спрашивать, как ее зовут, она могла только сказать, что ее фамилия начиналась как будто на букву «X»… А позвольте узнать, как ваша фамилия?

Почтенная матрона подняла отчаянный крик, когда после этих слов Швейк вежливо отстранил ее и деловито стал подыматься по деревянной лестнице во второй этаж.

Внизу появился владелец заведения, обедневший польский шляхтич, который взбежал за Швейком по лестнице и, пытаясь удержать его за куртку, стая объяснять ему по-немецки, что нижним чинам вход наверх запрещен, так как наверху — только для господ офицеров, а для нижних чинов — внизу.

Швейк обратил его внимание на то, что он явился сюда в интересах целой армии и ищет одного офицера, без которого армия не в состоянии выступить в поход. А когда тот стал проявлять слишком большую настойчивость и развязность, Швейк просто спустил его с лестницы и отправился наверх, чтобы обследовать помещение. Он убедился, что все комнаты были пусты кроме последней, в самом конце коридора; после того как он постучался, нажал ручку и слегка приоткрыл дверь, послышался визгливый голос госпожи Элли:

— Занято.

И тотчас же вслед за ним раздался низкий бас подпоручика Дуба, полагавшего, повидимому, что он находится еще в своей комнате в лагере.

— Войдите!

Швейк вошел, подошел к оттоманке и, передавая подпоручику Дубу вырванный из полевого блокнота листок, доложил, украдкою поглядывая на разбросанные по кровати предметы обмундирования:

— Так что, господин подпоручик, дозвольте доложить, вы должны одеваться и немедленно по получении вот этого приказания, которое я вам передал, явиться в нашу казарму в гимназии, потому что у нас там большое военное совещание.

Подпоручик Дуб вытаращил на него свои глазки с узенькими зрачками, но затем сообразил, что он все же не настолько пьян, чтобы не узнать Швейка. Ему почему-то показалось, что Швейка послали к нему с рапортом, а потому он сказал ему:

— Постой, сейчас я с тобой разделаюсь, Швейк. Вот… увидишь... каково... тебе... будет... Кунерт! — крикнул он вдруг госпоже Элли: — налей-ка… мне… еще. .. рюмочку.

Он выпил рюмку коньяку и, разрывая на клочки письменное приказание, со смехом воскликнул:

— Это, по-твоему, оправдание? У нас, брат, не принимают никаких оправданий. Мы, брат, на войне, а не как его?—не в школе… Значит, тебя задержали в публичном доме? А ну-ка, подойди поближе, Швейк, я дам тебе пару хороших плюх… А в котором году Филипп Македонский одержал победу над римлянами, этого ты, болван, конечно, не знаешь…