– Чорт бы вас подрал! Как вы опять стоите, когда я с вами разговариваю? Пятки, пятки сомкни! Во фронт! – надрывался он, а после завтрака поспешно оделся и приказал выступать.

Он расплатился со старухой, поцеловавшей ему руку, и первый, в сопровождении солдата, вышел из халупы. Тем временем в горнице Швейк прощался с плачущей молодухой и, поглаживая ее, уговаривал:

– Ну, ну, не реви, красавица! Ведь мы ж не навек расстаемся! А потом, гляди, и старик твой в отпуск приедет. Ну, а если что и случилось, то я думаю, и в Галиции родильный приют найдется. Так что – с богом! Счастливо оставаться!

Кадет направил свои стопы через сад прямо на север, где дорога, как растолковала ему старуха, выходила на шоссе. Он шагал так быстро, что солдат и Швейк отстали от него. И тогда солдат сказал Швейку:

– Если ты, брат, проголодаешься, то только скажи. Я стянул-таки у старухи одну колбасу из ее чуланчика.

– Как тебе не стыдно обкрадывать таких хороших людей, – стал выговаривать ему Швейк. – А мне молодуха сама дала на дорогу кусок ветчины и коровай хлеба. Так что голодать мне не придется. А вот у меня какое горе: утречком в саду я свернул головы шести курочкам и двум петушкам, они у меня все в вещевом мешке, и я едва могу тащить этакую тяжесть. Да и как бы они у нас не стухли.

Кадет взял в сторону между халупами деревни, тянувшимися уже более четверти часа вдоль дороги. Швейк в последний раз оглянулся на халупу, оказавшую ему столь полное гостеприимство, и под наплывом сентиментальных воспоминаний запел:

Но затем ему показалось, что душещипательные слова этой песни недостаточно выражают его чувства; поэтому он затянул другую:

Вдруг кадет остановился и, прикрывая глаза рукою, словно козырьком, стал всматриваться в даль; затем он с быстротою молнии бросился на землю и прошипел:

– Неприятель! Русские! Ложись!

– Стало быть, они в самом деле уже тут? – удивился Швейк. – Стало быть, они…

Боевой товарищ Швейка выронил при словах «неприятель» и «русские» винтовку и поднял кверху руки; но, увидя, что никакого неприятеля нет, он их снова опустил и лег на землю, в то время как кадет скомандовал:

– Заряжай, заряжай!

Кадет весь напрягся и был бледен, как смерть; рука его судорожно сжимала револьвер. Швейк, который до сих пор еще ничего не мог разглядеть, опустился на колени рядом с ним и с любопытством спросил:

– Так что, дозвольте, вас спросить, господин кадет, где же русские? Я не знаю даже на кого они похожи, потому что я за всю свою жизнь ни разу не видывал русского. А вот мадьяр мне много приходилось видеть.

Кадет с силой дернул его, так что он свалился, и вытянул вперед руку с заряженным револьвером; и тогда Швейк увидел русских.

Между халупами пробиралось трое русских солдат – двое пожилых бородачей и один малорослый юнец, почти мальчишка. Они шли, лениво волоча ноги и раскачиваясь на ходу, словно медведи; винтовки их болтались на веревочках за плечами. Они шли, ошалелые и замученные, как бараны, которые так загнаны, что уж не могут сдвинуться с места; весь их вид являл то, что наши солдаты выражают словами: «Толкай нас вперед, толкай нас назад – все равно с нами ничего не добьешься, все равно нам на все наплевать!»

Вот они остановились и стали о чем-то совещаться в проходе между двумя халупами, в то время как недалеко от них во дворе притаились кадет и два бравых воина из неприятельского стана. Увидав, что Швейк, во исполнение приказания заряжать, пытается засунуть обойму в магазин шиворот-навыворот, кадет выхватил у него винтовку из рук, зарядил ее сам и, возвращая ее Швейку, потом сказал:

– Скотина, даже зарядить толком не умеет! Цельтесь хорошенько! Готовьсь! – отрывисто скомандовал он и поднял револьвер.

Но «пли!» ему уже не пришлось скомандовать; пальцы Швейка отвели вооруженную руку кадета, и он проворчал:

– Иисус-Мария, господин кадет, неужели вы вправду хотите их застрелить? Ведь они же нас не трогают. Так что, дозвольте доложить, господин кадет, что если мы выпалим и не попадем, то они нас застрелят; ведь у них тоже есть ружья, да еще какие длинные. Может быть, они – передовой дозор, и за ними идет вся дивизия?… А может быть и так, что их только трое и есть, господин кадет, и тогда они такие же заблудившиеся, как и мы. И тогда, если мы их застрелим, нам придется рыть для них могилы, а это в такую жару совсем не пустяки, господин кадет, а чистое наказание.

Швейк увлекся мыслью, что эти русские – такой же сбившийся с пути дозор, и симпатия его к ним росла с каждой минутой. Он обнял кадета так, что у того дыхание сперло, и с жаром зашептал:

– Вы себе только представьте, господин кадет, что они тоже отбились от своей части. Теперь им, горемычным, придется скитаться по белу свету, и ни один полк их не примет, и никто не даст им ни денег, ни пайка. Они, наверно, мечтают, как бы попасть в плен; может быть, они даже слышали про нас и рассчитывают, что мы возьмем их с собою и позаботимся об их пропитании. Да нет, тут-то они и просчитались, потому что наш начальник – господин кадет Биглер, а он не такой дурак, чтобы подбирать русских подкидышей и взваливать на себя такую обузу.

Швейк прижимал к себе кадета все крепче и крепче. Тем временем у русских совещание закончилось, и они поплелись дальше. Объятия Швейка ослабели; наконец, он выпустил кадета и, снисходительно и отечески указывая на длинные штыки удалявшихся русских, промолвил:

– Так что, господин кадет, мы спасли теперь друг другу жизнь. Я щекотки не особенно боюсь, но только мне кажется, что если бы те там вздумали пощекотать нас такой штучкой, это было бы не очень приятно.

Кадет Биглер промолчал, не зная, что ответить; он даже готов был согласиться, что Швейк прав. Если сейчас гут было трое русских, то их могло оказаться и гораздо больше; перестрелка вызвала бы тревогу во всем районе, и как знать, чем бы вся эта затея кончилась. Как можно ниже склоняясь к земле, он направил свои шаги через поле к опушке леса; и, лишь почувствовав себя в безопасности, он окрысился на Швейка, чтобы поддержать свой офицерский престиж:

– Теперь командую я! Я могу приказать, что хочу, а вы должны мое приказание исполнить и держать язык за зубами. Понимаете? Поняли?

– Так точно, понял, господин кадет. Буду слушаться приказания и держать язык за зубами! – покорно ответствовал Швейк. – Так что, господин кадет, дозвольте спросить, не угодно ли вам кусочек колбасы? Она хорошая, сухая, с чесноком.

Они медленно и осторожно продвигались вдоль опушки; кроме работавших в поле баб и стариков, не видать было ни души. После полудня они вышли на дорогу, которая вела через густой бор прямо на север.

Кадет велел сделать привал. Они легли на траву; кадет разложил карту и стал водить по ней пальцем.

Спутник Швейка, интересовавшийся в этой экспедиции только вопросом, чем бы наесться и где бы поспать, сразу уснул. Швейк заглянул через плечо кадета в карту и спросил:

– Так что, господин кадет, дозвольте узнать, вы уже нашли, где находится наш марш-батьяк? Говорят, что на этих картах генерального штаба все отмечено. Разбираться в таких картах, должно быть, большое искусство, господин кадет. Вот у нас в полку был поручик Гофман, так тот учил в учебной команде читать эти самые карты и всегда приговаривал: «Солдаты, – говорил он, – читать карты гораздо важнее, чем знать, из скольких частей состоит винтовка. Капралы, ефрейторы и взводные должны уметь делать это лучше, чем генералы; в этом вы, солдаты, можете убедиться, когда наш полк выходит на маневры или на большое полевое ученье. Сперва сбивается с направления и исчезает куда-то господин полковник вместе с лошадью, потом господин майор, за ним господин капитан, а потом и остальные господа обер-офицеры. Тогда полк ведет фельдфебель, и вы посмотрели бы, как ему влетело бы, если бы он тоже сбился с пути и завел полк не туда, куда следует. В мирное время за это полагается одиночное заключение, а в военное – расстрел». А потом этого поручика, дозвольте доложить, господин кадет, разжаловали, и теперь он служит в Праге редактором одной газеты и часто сидит в каталажке за оскорбление армии. Потому что и на редакторов требуется строгость.