Москва, октябрь, 2010 год

Сергей с отвращением доцедил пахнущий ржавчиной кипяток и подбросил в огонь трухлявую ветку. Под плотными кронами, колышущимися высоко над головой, уже давно стемнело, и гладкие стволы окружало едва уловимое глазом белесое свечение. Но кусочек чистого неба над рекой еще мерцал золотым и розовым, и в нем отчетливо темнели силуэты трех летящих на восток уток.

После счастливого спасения из Куэбрадо-дель-Юро они потеряли в боях еще двух человек. Однажды это случилось на глазах у Сергея, и он до сих пор не мог забыть выражения усталости и раздражения в глазах умирающего Паблито. Он был ранен в живот; помочь ему не могли, и партизан, мучающийся от дикой боли, хотел только, чтобы все поскорее закончилось. После этого случая Сергей начал плохо спать. Попадая в ту странную реальность, где Че Геваре удалось уйти из рокового ущелья, он никогда не забывал, что галлюцинирует, но теперь стал задумываться – а что будет, если его убьют? Сможет ли он вспомнить в предсмертной тоске и боли, что ему есть куда вернуться, или его разум так и угаснет посреди несуществующей сельвы?

Партизаны уходили все дальше на юго-восток, прочь от населенных земель. Видимо, отряду все-таки удалось вырваться из зоны, контролируемой войсками – по расчетам Че, их должны были оставить в покое еще раньше. С боливийскими солдатами так и вышло; но рейнджеры гнались за партизанами удивительно упорно, и Сергей видел, что эта настойчивость тревожит команданте намного сильнее, чем привычная уже угроза ввязаться в очередной бой. Иногда он ловил угрюмо-вопросительные взгляды, которые Че кидал на Макса Морено. Похоже, преследование рейнджеров вызывало подозрения в адрес парагвайца.

Но последняя стычка случилась несколько дней назад. К вечеру, пройдя полтора десятка километров, разбивали лагерь, и Че тут же погружался в бумаги, доставленные Максом Морено. Сергей опасался в одной из галлюцинаций нарваться на пламенную лекцию о марксистских основах партизанской борьбы, но команданте явно было не до того. Он вступал в разговоры только для того, чтобы отдать короткие распоряжения либо в сотый раз призвать бойцов к дисциплине и разобрать очередную ссору. В лагере разговаривали о подходящих к концу припасах, о том, что неплохо было бы достать хотя бы мешок маиса. Вспоминали друзей из отряда Хоакина – гадали, верить ли сообщениям по радио, что все партизаны перебиты, или кому-то все-таки удалось спастись. Изредка вспыхивали перепалки – боливийцы считали, что приезжие влезли в авантюру, не попытавшись разобраться в местных особенностях, а кубинцы, убежденные материалисты, раздражались из-за суеверий, которыми их в изобилии снабжали аборигены.

Много говорили о картах. Историю о том, как Лоро вызвался достать их в земельном управлении, но вернулся с пустыми руками и пытался пересказать увиденные мельком карты на словах, вспоминали, как мрачный анекдот. В конце концов, карты добыли, но они оказались из рук вон плохи и совершенно не совпадали с тем, что отряд видел своими глазами.

Проблема разрешилась непонятным Сергею образом в конце января, когда среди прочих боливийцев к отряду присоединился парень по имени Бенхамин, совсем еще мальчишка, слабый и неуклюжий, но упорный и свято верящий в революцию. Поговаривали, что на самом деле ему не восемнадцать, а не больше четырнадцати, и он сбежал от своего респектабельного немецкого семейства, владевшего небольшой каучуковой плантацией под Санта-Крузом. Создавалось впечатление, что Бенхамин держит в голове точный и подробный снимок местности. Не то чтобы его загадочное умение воспринимали всерьез, Че так и вовсе практически игнорировал мальчишку, считая, что знание партизана еще надо заслужить. Но как-то так выходило, что всякий раз, когда возникали сомнения по поводу правильного пути, в конце концов, обращались к Бенхамину, и тот ни разу не ошибся. К сожалению, продолжалось это недолго. В конце февраля этот хилый мальчишка со странными разноцветными глазами стал первой потерей отряда, утонув в Рио-Гранде – его тело, унесенное бурным течением, так и не нашли.

После гибели Бенхамина партизаны снова были вынуждены ориентироваться по картам, составленным, видимо, не выходя из кабинета со слов какого-нибудь самоуверенного субъекта вроде Лоро. Правда, теперь, когда отряд ушел из района Камири, и они стали бесполезны: здесь начиналась нехоженая сельва, еще не знакомая толком ни одному цивилизованному человеку. Какие-то подсказки мог дать Макс, который явно понимал, куда они идут. Этот странный зоолог-парагваец, невесть как прибившийся к партизанам, во время перестрелок казался обузой, но здесь, в сельве, оказался одним из самых толковых людей в отряде. Но и тот ориентировался плохо, так как бывал в местах, до который хотел добраться Че, только со стороны Парагвая, да и то лет десять назад.

Что это за место, Сергей не очень понимал. Он знал, что запасной план был разработан на случай, если не удастся добиться поддержки крестьян, и что он категорически не нравился команданте. Информацию, нужную для его исполнения, должна была добыть Таня, разъезжавшая под видом доктора этнографии по всей Боливии. Подробностями Че ни с кем не делился, складывалось ощущение, что команданте смущен тем, что делает, и с удовольствием бы выдал поход на юг скорее за передышку между вооруженными столкновениями, чем за серьезное предприятие.

Кубинцы все так и воспринимали; но боливийцы, большей частью – простые малообразованные крестьяне, были напуганы. В лагере шептались о племенах каннибалов; о каких-то демонах, сторожащих болота; о католических монашках, приносящих несчастье. Сергей подозревал, что партизаны не бунтуют только потому, что не хотят возвращаться под пули: за голову каждого из отряда была назначена награда, и дезертировать, чтобы зажить прежней мирной жизнью, было невозможно.

Подошел Анисето с полным котелком мутноватой воды. Сергей поворошил в костре, подвесил котелок над огнем и стал слушать, как один из кубинцев тихо напевает какую-то полузнакомую песенку.

Он все еще слышал ее, медленно приходя в себя на собственной кровати, сухой и чистой, освещенной полосой малинового света, отбрасываемого огромной рекламой на крыше соседнего дома. Первым его чувством была радость по поводу того, что в углу кухонного шкафчика стоит почти целая пачка мате – можно заварить его прямо сейчас и напиться вволю. Потом он вспомнил, что мате терпеть не может, и эту пачку купил года три назад вместе с калебасой и бомбильей исключительно из любви к красивым ритуалам.

Не включая света, Сергей пробрался на кухню и поставил кипятиться прекрасную, кристально-прозрачную, почти сладкую родниковую воду. Тщательно заваривая чай, он окончательно пришел в себя. За окном то и дело проезжали машины, слышались голоса. Слегка удивленный, Сергей взглянул на часы. Он был уверен, что давно наступила глубокая ночь, однако было всего восемь вечера. Художник вздохнул. Видимо, звонок бывшей однокласснице больше откладывать нельзя – галлюцинации не прекращались, и надежды на то, что они пройдут сами по себе, уже не оставалось.

– …пронес эту табакерку через всю первую мировую, дед – через вторую, – рассказывал Алекс. – Просто чудом она не пропала. Не потеряли, не продали с голодухи – все-таки серебро, за нее во все времена много можно было выручить. Я в детстве очень любил рассматривать этих драконов, пытался прочесть иероглифы… Но ничего не вышло, конечно. А твои?

– Что мои? – рассеянно откликнулась Юлька.

– От твоего деда тебе что-нибудь досталось?

– Целая комната, – лениво пробормотала она.

– Расскажи, а? – оживился Алекс.

Она сидела на пледе, расстеленном на пожухлой траве. С обрыва далеко в обе стороны виднелась лента совсем узкой здесь, чистой и темной Москва-реки, и поблескивали сквозь дымку, затянувшую горизонт, купола каких-то церквей под Можайском. За рекой через поле тянулась мелкой рысью цепочка всадников на смешных пегих лошадках. В руке у Юльки был большой картонный стакан с лучшим, по словам Алекса, в Подмосковье каппучино, на коленях – коробочка с мороженым, а в голове – полный бардак.