Мимо Хлопьянова четверо парней, по виду студентов, несли за руки, за ноги пятого, спиною вниз. С этой спины свешивалась, волочилась по земле какая-то узкая кровавая лента, то ли тряпка, то ли выпавшая из тела кишка.

За ними проковылял мужчина без пальто, в растерзанном пиджаке. Он держал в левой руке перебитую правую руку, и она, как сломанная ветка, бессильно свесилась, отекая кровью.

Какая-то тучная полногрудая старуха с растрепанными волосами брела между деревьев, шатаясь. Припадала седой головой к стволу, кашляла, харкала, а потом, всхлипывая, продолжала брести, колыхая рыхлой грудью.

Хлопьянов увидел, как от телецентра, нацелив прожектор, выскочил бэтээр, приземистый, черный, с ослепительным жалом прожектора. Приближался, увеличивался, настигал разбегавшуюся толпу. Хлопьянов ждал, когда ударят из башни короткие белые пунктиры, продолжат убийство людей, настигнут старуху в деревьях, мужчину с перебитой рукой.

Прожектор светил ему прямо в лоб. Броня толкала перед собой плотную волну ужаса. Хлопьянов не уходил, врос в землю, стоял на пути транспортера, заслоняя лбом, животом, грудью отступавших и покалеченных. Засунул руку за борт плаща, нащупал под мышкой теплую кобуру с пистолетом. Ждал, когда бэтээр приблизится на расстояние пистолетного выстрела.

Машина с металлическим воем накатывалась на Хлопьянова, словно шла в лобовую атаку. Перед самым его лицом развернулась, отвела в сторону слепящий прожектор, и он увидел торчащую из люка бритую голову механика-водителя, его безумные глаза, черный, с раструбом, ствол пулемета. Бэтээр, оседая на один борт, вильнул в вираже, пошел в сторону пруда, озаряя прожектором деревья, воду, далекую усадьбу. И в удаляющуюся корму, фиолетовую гарь и ребристые скаты Хлопьянов разрядил обойму своего пистолета. Слышал негромкие, с равными интервалами, хлопки, слабо и бесполезно звучащие среди стука крупнокалиберных пулеметов.

Он уходил, убредал от фонарей, от измызганного липкого асфальта, под кронами голых деревьев, шурша ногами в пахучей влажной листве. Рядом с ним шел человек, что-то бормотал, хватался за голову, закрывал руками лицо. То ли плакал, то ли в бессвязной ругани скрежетал зубами. В прогале между деревьями, куда залетел слабый свет улицы, Хлопьянов узнал Трибуна. Один, без мегафона, без охраны, уходил от гиблого места, куда недавно привел толпу, вдохновлял ее своими певучими, как стихи, речами.

- Это вы? - Хлопьянов попытался приблизиться, заглянуть ему в лицо.

- Не подходите!.. - истерически крикнул Трибун. Заторопился, побежал, криво огибая деревья. Казалось, он хочет убежать в самую глубь, в чащобу, непролазную глушь и там забиться под корягу, под вывернутый корень и сгинуть навек.

Хлопьянов вышел к домам, к горящим фонарям. Впереди струился полный огней проспект. Переливался нержавеющей сталью монумент с ракетой. Стука пулеметов не было слышно. Под ногами густо валялись какие-то пакеты, консервные банки, тряпье, будто здесь перевернулась колымага с мусором, и хлам засыпал дорогу.