В Гамбурге весь город находился в страшном волнении. Клаус Штертебекер исчез, и все розыски не привели ни к чему. Каждому казалось, что он видел его, но никто точно не знал, где именно.

Замечательнее всего было то, что даже Реймерс, направивший толпу на ложный след, не знал, где его Клаус находится. Когда он отвлек внимание толпы от настоящих следов, он сам направился искать.

Он утешил себя мыслью, что он застанет его, может быть, дома. Но он ошибся, Клауса не было, и он после тоже не являлся, несмотря на нетерпеливое ожидание старого Реймерса.

Но хуже всех чувствовал себя Вильмс Брауман; его положение действительно было незавидное.

Помимо того что он лишился своей премии, он боялся теперь мести Штертебекера, которого он предал и вдобавок еще издевался над ним. Он насмехался над святыней своего изменника, над его любовью к матери. И этот человек находится теперь на свободе и может растоптать его как червя.

Струсивший Брауман побежал к ратуше, где собрался теперь весь сенат для приискания мер к успокоению общественного возбуждения и поимке морского разбойника.

Но и здесь, у мудрых отцов города, царила полная растерянность. Вся полиция была поставлена на ноги, чтобы найти беглеца, и все поиски до сих пор не привели ни к каким результатам.

Сенаторы сидели мрачные, с опущенными головами, и не знали, что предпринять. Они опасались несчастий для города и каждое мгновение ожидали пожаров.

Они привыкли считать Клауса Штертебекера убийцей и поджигателем, который способен только на уничтожение чужой собственности.

Они забывали, что это они сами толкнули благородного юнкера фон Винсфельда на путь пирата тем, что его несправедливо обидели, лишили родины и извергли из их общества. А сами виталийцы? Действительно ли они только простые морские разбойники, как их называли? Никогда! Они оказывали гамбуржцам хорошие услуги в их борьбе с Данией. Гамбуржцы сами оттолкнули их.

После того как они закончили свою войну и перестали нуждаться в помощи виталийцев, гамбуржский сенат вдруг потребовал, чтобы они рассеялись и продали или даже сожгли свои корабли. Возмущенные такой черной неблагодарностью виталийцы стали врагами Гамбурга.

Об этом гордые сенаторы не подумали все время. И теперь они в отчаянии от того, что виталийцы, которых они горделиво оттолкнули, не дают им покоя.

При таком мрачном настроении сенаторов в ратушу влетел Вильмс Брауман. Он потребовал ни более ни менее как премию, обещанную сенатом за голову Штертебекера. Но здесь он встретил сильный отпор со стороны сенаторов, не имеющих ни малейшей охоты раздавать деньги понапрасну.

Юргенс Мюльвартер первый выскочил и набросился на Браумана.

— Вы требуете плату за голову Штертебекера? — гневно крикнул он к предателю, дрожащему от волнения и страха. — По какому праву? Разве вы предали его в наши руки, чтобы мы могли передать его суду?

— Я его арестовал и привез в Гамбург, — заявил Брауман. — Если он опять убежал из-за бесчинства гамбуржской толпы, так это не моя вина.

— Не ваша вина? А чья же? Разве вы уже передали пленника сенату? Или, может быть, судьям? Или портовой страже? Ничего подобного. Он еще был в ваших собственных руках.

— Простите, господа, это ваши солдаты вели его. Они отвечают за то, что он убежал. Благородный сенатор Николас Шоке, к вам я обращаюсь с просьбой поддержать мое справедливое требование и не допустить, чтобы меня лишили вознаграждения, доставшегося мне с трудом и опасностью.

Сенатор Шоке досадливо пожал плечами. Ему и так уже было неприятно, что он был посредником этого неудавшегося дела. Но теперь гневно поднялся со стула сенатор Генрих Вальнигер и крикнул:

— Слыханное ли это дело, господа, чтобы такой раб осмелился оскорблять высокий сенат в самой же ратуше? Не сказал ли он только что, что мы хотим лишить его заслуженного вознаграждения? Такое нахальство не должно остаться безнаказанным. Я предлагаю сейчас же арестовать его и всыпать ему несколько десятков розог, чтобы он научился держать язык за зубами.

— Ах вы добрые, благородные господа, — захныкал сторож маяка, увидев что сенаторы не шутят. — Сжальтесь над бедным несчастным человеком. Клянусь именем Бога и всех святых, что мне даже во сне не снилось оскорблять высокий сенат.

— Позвольте мне, господа, сказать несколько слов, — заговорил седой Диммер. — Высокий сенат исследует это дело по всем правилам закона и никого не обидит. Но сегодня это дело еще не может решиться. Нужно обождать результатов поисков разбойника. Я думаю, что если мы его не поймаем, сторож маяка не имеет никаких прав на вознаграждение. Отложим же решение этого вопроса на после. А теперь, господа, я обращаю ваше внимание не другое обстоятельство. Теперь уже близится к закату, и я хочу спросить, на каком основании этот человек находится еще между нами. Он назначен нами сторожем на Нейверке и как таковой получает от нас жалование. Я предлагаю поэтому сейчас же отпустить его и отправить на пост. Если он не успеет во время прибыть к месту своей службы, я предлагаю оштрафовать его.

— О подождите господа, сжальтесь, — заревел Брауман, бросившись на колени. Ему сейчас же предоставился весь ужас его положения. Он вернется на свой пост, где он ближе к виталийцам, чем к городу Гамбургу? Ни за что! Каждое мгновение ему пришлось бы ожидать свой смертный час.

Он заливался слезами и умолял сенат оставить его в городе, где он готов на худшую службу, на ничтожнейшее жалование. Высокий сенат остался неумолимым, и, когда Брауман не двинулся с места после повторения приказа, бургомистр закричал:

— Наше терпение лопнуло! Я приказываю силой отправить его к маяку. О каре за ослушание сенату мы после поговорим. Солдаты! передайте его гаванной страже, пусть она доставит его в Нейверк, хотя бы связанного.

Брауман был и отбивался как сумашедший, но это не помогло ему. Его связали и бросили в лодку.

К вечеру лодка приплыла к Нейверку. Гаванная стража передала его солдатам. С поручением сената следить за ним, чтобы он опять не убежал и вернулся обратно в Гамбург.

Брауман обезумел от страха и ходил как помешанный. Он знал, что близится час расплаты.

Солдаты согласились с указанием дрожащего сторожа, что каждое мгновение можно ожидать нападения виталийцев и в страхе забаррикадировали нижнюю входную дверь чем только возможно было.

Через час явились туда виталийцы и нашли дверь запертой. Это была крепкая дубовая дверь, обитая железом, с сильным замком.

Взломать ее нельзя было даже военными топорами, предназначенными на то, чтобы ломать человеческие головы, но не дубовые двери. Других орудий не видно было по близости, но Годеке Михаил нашел исход.

На борту его шлюпки были смола и пакля, которые употребляются для закрытия щелей в лодках. Этим капитан теперь воспользовался. Дверь была толсто намазана смолой, и около нее был разложен небольшой костер из пакли и щепок.

Обитатели башни до сих пор не подозревали, что их враги уже на острове. Тем более они были поражены, почувствовав запах гари и убедившись, что входная дверь горит. Этим был отрезан единственный выход из этой ловушки.

— Они пришли! Это они! Виталийцы пришли! — заревел Вильмс Брауман. — Мы все пропали!

— По твоей вине, — крикнул командир отряда солдат. — Если бы ты не придумал это мерзкое предательство, мы бы теперь не сидели в ловушке. Особенно глупо было, что мы твоими подлыми издевательствами раздразнили Штертебекера до крайней степени.

— Я невиновен! — хныкал Брауман. — Я невиновен! Сенатор Шоке подстрекнул меня на это. На него падает вся вина. Но он теперь в безопасности, а мы будем перерезаны.

— Молчи, несчастный! — презрительно крикнул командир отряда. — Мы будем драться до последней капли крови и, если мы умрем, так мы хоть возьмем с собой в могилу несколько противников.