Прощание и прощение, принятие Пути — вот чему учится душа в этой жизни, сколько б ни длилась...

НЕБЫТИЯ НЕТ

ЕСТЬ ЗАБВЕНИЕ

Обвиняю себя в черной неблагодарности

последней моей учительнице,

понимания ждущей,

единственной,

свет без тени дарящей...

Боюсь не тебя,

только пути к тебе,

Возлюбленная Неизвестность

НЕБЫТИЯ НЕТ

ЕСТЬ НЕВЕДЕНИЕ

Страх мой лжет.

Мерзкий скелет —

это и есть мой страх

в облике искаженной жизни...

Не ты это, нет.

Знаю: не кончусь, себя покинув,

начнусь с неведомого начала,

оно там, за гранью...

НЕБЫТИЯ НЕТ

ЕСТЬ БЕЗУМИЕ

Смерть есть небытие в другой жизни,

в другой боли,

в другом сердце,

вот здесь, вот она, смерть —

равнодушие,

в этой смерти живу,

мертвой жизнью казню себя...

Иногда кажется: пелена прорвется,

из плена выйду

и всеми и всем снова стану,

узнают во мне друг друга все существа,

и не будет на свете боли.

Но тяжесть звериная

не дает мне узнать себя...

НЕТ НЕБЫТИЯ

ЕСТЬ ДУША

Возлюбленная Новорожденность,

научи меня быть достойным тебяу научи.

Знаю, почему трепещу:

не готова душа, стыдится...

ИДУ

ПОДАРИ МНЕ ВРЕМЯ

СКАЗАНИЕ ОБ ОТЦЕ ДЕРЕВЬЕВ

...Сейчас в этом райском месте опасно, гуляет война...

А тогда, давно (и совсем недавно...), когда я впервые сюда приехал и начал свою первую книгу (вперемешку со стихотворным бредом и любовными письмами), здесь еще обитала неспугнутая тишина...

Огромная сосновая роща на берегу теплого моря. Кипарисовая аллея, ведущая к средневековому храму дивной архитектуры, — как тема органной фуги на нотной линейке. А дальше, совсем близко, заснеженные вершины и небо. А дальше, уже вот тут же и Бог...

Пицундская длинноигольная сосна сохранилась с третичного периода жизни нашей планеты. Реликт эволюции, сообщающий нам о том, что жизнь на земле во времена оны была гораздо могущественнее, чем теперь.

Словно армия многоруких витязей-исполинов, вышедших из глубин морских, шествуют из вечности в вечность громадные Длинноиглы. У каждого свой особенный облик, своя поза и жестикуляция, своя речь к сородичам...

Я бродил там в благоговейном самозабвении, вдыхая смолистый целебный воздух, и вскоре приметил среди деревьев два Дерева-великана.

Это были уже не сосны и даже не сверхсосны, а люди в древесном обличии, сосночеловеки.

Одного я назвал Вождем. Мощный кряжистый гигант в цвете сил необъятной раскидистой кроной воздымался среди своих собратьев, головой выше всех, победительный, царственный. Мужской геркулесовой силой веяло от него, неизбывной, спокойной и плодоносной; под ним и вокруг все сочилось, цвело, плодилось и размножалось: росли травы необычайной свежести, разнообразились густые кустарники и лианы, множество цветов, диких ягод, пробковики, лимонники... Тут же и гарем стройноизгибистых красавиц сосен с порослью детишек-соснят...

Ясно было: он — действующий властелин своего соснового народа, повелитель и оплодотворитель.

Другого сосночеловека и называть не пришлось — он уже имел общепризнанное наименование: Патриарх.

Его в этой местности знали все. Самое древнее изо всех здешних деревьев — предок, родоначальник всего длинноиглого руковетвистого воинства.

Патриарх стоял в тихом месте в глубине рощи. Без гарема, без свиты, без роскоши вокруг — несколько особняком, как стоят посреди суеты старики.

Ствол толщиной в девять обхватов, с колоссальными прикорневыми наплывами коры, со склеротическими узлами, напоминал крепостную сторожевую башню...

В нем чувствовалась уже какая-то застывающая истуканность, с северной стороны уже наползали, как саванные вуали, разводы лишайника и лепешки мха...

Крона, некогда могучая, как у Вождя, или даже еще мощнее, судя по объему ствола, была уже облезло-лысеющей, усыхающей. Сильно поредевшие ветви еще кое-где зеленились, пытались даже производить свежие шишечки, семениться, но уже отчетливо видна была исходность этих потуг. Птицы, в огромном числе гомонившие около да вокруг, на Патриарха почти не садились, то ли из особого почтения, то ли оттого, что в нем уже поселилось то, чего все живое боится...

Ему было уже больше пятисот лет.

Я приезжал в Пицунду из года в год — и первым делом шел на поклон к Патриарху. Потом посещал Вождя.

С каждым годом Вождь наливался все большею мощью и плодил все новых потомков, хозяйская его стать матерела. А Патриарх, не утрачивая величественности, все более сох...

И вот как-то поздней осенью прибыл я, как всегда, в Пицунду дышать и писать — и от первого же встреченного знакомого получил печальное известие: три дня назад Патриарх умер.

Во время полного штиля на море, на тишайшем рассвете ранним утром жители окрестных домишек услышали жуткий треск, похожий то ли на взрыв, то ли на стон.

Это необъятный ствол Патриарха вдруг переломился по середине длины наискось пополам — и рухнул. 

Великое дерево, выдержавшее неисчислимые набеги ураганов и гроз, пережившее множество человеческих поколений, скончалось мгновенно.

И словно в тризну ему в тот же день, ближе к вечеру, море отозвалось внезапно налетевшею бурей.

Всю ночь ревел ураганный ветер, сияли сплошным сполохом молнии, грохотал салют грома, бушевали огромные волны, порушили пристань, слизали пляж...

К утру все утихло.

Не переодевшись с дороги, бросив неразобранный чемодан, я поспешил в рощу проститься с Патриархом.

Удивительно он упал: не задев своим громадным телом ни одного дерева рядом, не повредив ни кустика.

То, что было им, стало его памятником: вдавившийся рухнувшей тяжестью в землю остов ствола с иссохшими руковетвями и, как могильная плита-пьедестал, — обезглавленное основание, обращенное жерлом к небу...

Так умер Отец Деревьев.

А у его сына-Вождя в ту же отпевальную ураганную ночь случилась первая серьезная травма: одно из четырех плеч — крупнейших стволовых ответвлений — начисто обломилось, то ли от молнии, то ли от ветра, да так, что внизу словно прошлась семья носорогов...

Теперь он, Вождь, заступил на место Отца Деревьев, и с этого времени начался отсчет последнего, предгибельного отрезка существования племени Длинноиглов.