Глава четвертая ЗНАМЕНИТЫЙ ШИК-БЕРМЕС

Может, и нашлось бы еще в степи несколько стариков, которые помнили, что настоящее имя Шик-Бермеса — Шигайбай. Но спроси любого казаха, кто такой Шигайбай, — он только руками разведет в ответ. А спроси: «Знаешь Шик-Бермеса?» — любой расскажет, где и когда он ставит свои юрты.

Не было жаднее бая, чем Шигайбай. В конце концов его и прозвали Шик-Бермес — «не дающий капли воды». Даже близкие родичи и те иначе его в разговорах меж собой не называли: Шик-Бермес да Шик-Бермес.

— Точно побывал в гостях у Шик-Бермеса! — говорили казахи, когда чувствовали голод.

— Даже хитрец из хитрецов, сам Алдар-Косе и тот не заставит Шик-Бермеса быть гостеприимным! — шутили бедняки-жатаки.

Жадный бай так часто обижал своих жатаков, что они уже ничему не удивлялись.

Однажды бай до того обнаглел, что обобрал беззащитную вдову Одек, мать четырех детей, — отнял у нее последних овец.

— Проживут твои щенята и без мяса, — сказал Одек Шик-Бермес, когда она пришла просить свою отару назад. — Не ханов растишь, ничего с ними не случится. А у меня расходы. Жигиты часто заезжают ко мне, их угощать нужно. Вот твои овечки и пригодятся, хе-хе… Иди, иди отсюда и молись аллаху — он поможет, накормит!

Алдар-Косе считал, что в меру сил каждый казах должен придерживаться заветов богатыря Шойтаса: всегда помогать бедным и наказывать богатых за беззаконие.

— Прежде всего, мой Желмая, — сказал он верблюду, — мы должны помочь Одек-апа. Вернем ей баранов или заставим Шик-Бермеса заплатить сполна…

Желмая посмотрел на своего хозяина и одобрительно кивнул головой.

— Но, как ты думаешь, — продолжал Алдар-Косе, — стоит ли мне показываться в ауле этого скряги? Ведь тогда мы не сможем отдохнуть перед длинной дорогой…

Желмая отрицательно покачал головой: мол, нет, не стоит будоражить аул.

Тому, кто не знал Желмаи, могло, конечно, показаться, что верблюд просто поворачивает голову из стороны в сторону, но Алдар-Косе отлично понимал друга: когда тот был согласен с ним, когда нет; когда дело было ясным, а когда требовалось над ним еще подумать.

— Э-э, загадка получается! — сказал Алдар-Косе. — С одной стороны, мы с тобой должны денек пожить в ауле, с другой — никто не должен знать, что это мы… А?

Выбрав ложбинку поглубже, Алдар-Косе направил туда Желмаю.

— Теперь, друг, смотри на меня! Если увидишь, ошибку делаю, поправь! — весело молвил Алдар-Косе, достал из вьюка длинную седую бороду, приложил ее к подбородку и спросил: — Ну, Желмая-ага, как?

В глазах Желмаи играли насмешливые искры.

— Сам знаю, еще не совсем похож! — рассмеялся Алдар-Косе. — Морщин мало. Сейчас постареем…

Из мешка были извлечены какие-то корешки, и Алдар-Косе сделал седыми брови, аккуратно положил темные складки на лбу, провел «морщины» от носа к концам губ, нанес штрихи вокруг глаз.

— Что ты теперь думаешь, Желмая? Лучше немощный старик, чем молодой лентяй, а?

Верблюд пренебрежительно отвернулся.

— В чем дело? — удивился Алдар-Косе. — Одной бороды мало? Ведь еще и шапка есть, и кобыз…

Алдар-Косе достал из вьюка кобыз, потрогал струны, кажется, все в порядке. Долго шарил в мешке и наконец извлек оттуда смычок кобыза, похожий на небольшой лук. Только вместо тетивы у этого лука были струны из конского волоса.

— Чем теперь я не бахсы — знахарь? — спросил Желмаю Алдар-Косе, нахлобучивая на голову старую шапку из лисьих хвостов.

Желмая одобрительно закивал головой.

— Теперь твоя очередь! — сказал Алдар-Косе верблюду. Запустил руку в мешок, извлек оттуда кожаный узелок с краской. Потер ею в трех местах один бок Желмаи. Потом другой.

На верблюжьей шерсти появились черные пятна.

— Ой, смотреть на тебя страшно! — усмехнулся Алдар-Косе, отступая на шаг. — Не верблюд, а шакал!

Приведя в порядок вьюки, Алдар-Косе взобрался в седло, похлопал по мешку, в котором лежал волк:

— Терпи, овечий вор, терпи… Скоро и твоим зубам найдется работа!

Желмая выбрался из ложбинки и, как птица, которая, прежде чем взлететь, немного разбегается, сначала сделал несколько десятков быстрых шагов, а потом перешел на бег.

Алдар-Косе ехал молча, лишь изредка задумчиво произносил:

— Что же нам делать с баем-скрягой, а, Желмая?

Потом вдруг он заливался таким задорным смехом, что даже струны кобыза звенели, будто их щекотали, а Желмая оглядывался и смотрел на друга с недоумением.

— Чему ты удивляешься? — сквозь смех говорил Алдар-Косе. — Ты же знаешь, о Шик-Бермесе рассказывают сотни веселых историй. Я вспомнил одну. Ее любит рассказывать мой друг Жиренше-Острослов. О том, как Шик-Бермес гостил у своего бедного родственника. Гостит и гостит, гостит и гостит. На угощение скряги бедняк всю живность извел, последнего барашка зарезал… Шик-Бермес замечает: кормить стали плохо, нужно уезжать. «Утром, говорит, уеду…» Бедняк радуется, зари дождаться не может. Чуть свет разбудил скрягу: «Светает, дорогой, уже пора в путь!» — «Еще рано», — бормочет Шик-Бермес спросонок. «Как рано? — испугался хозяин. — Уже мой петух пропел!» С Шик-Бермеса сон ветром сдуло. «У тебя еще есть петух? — вскочил он. — Значит, сперва мы его зажарим, а уж потом я отправлюсь в дорогу!»

Желмая пробормотал нечто вроде «гм-гм», что по-верблюжьи означало: ничего себе история, но бывают лучше.

— А когда Шик-Бермес привез в свою юрту жену, — продолжал Алдар-Косе, — то приказал ей сварить несколько яиц вкрутую. Яйца бай съел сам, а жене дал выпить воду, в которой они варились. «Хороший суп?» — спросил Шик-Бермес. «Хороший», — робко ответила жена. «Ты у меня каждый день будешь такой есть! — гордо сказал бай. — Мы ведь не какие-нибудь нищие!»

Желмае, должно быть, этот рассказ понравился — он даже побежал резвее.

— А ты не слышал, как знахарь вылечил Шик-Бермеса от лихорадки? — снова засмеялся Алдар-Косе. — Ну, тогда, дружище, ты ничего еще не знаешь! Когда Шик-Бермес почувствовал себя лучше, он спросил знахаря: «Как я мог прожить десять дней без еды?» — «У тебя же была лихорадка, — ответил знахарь, — которая лишает человека аппетита». — «О любимец аллаха! — взмолился Шик-Бермес. — Нельзя ли сделать так, чтобы все сородичи, как только приезжают ко мне в гости, сразу же заболевали этой лихорадкой?»

Желмая от восторга даже взбрыкнул задними ногами.

— Э-э, друг, — сказал Алдар-Косе, — не сбрасывай меня, а то ты не узнаешь много интересного… Вот хотя бы про то, как эта жадина Шик-Бермес ел баурсак… Может, ты уже слыхал эту историю?.. Нет? Принесла жена ему целое блюдо баурсака, этих жаренных в масле шариков из теста, которые сами так и просятся в рот и благоухают медом… тьфу, даже есть захотелось!

Алдар-Косе вздохнул и облизнулся. И тотчас же испугался: как бы не слизнуть морщины вокруг губ?

— Да, что и говорить, прекрасную еду послал аллах в тот день этому гнусному скряге! Ты знаешь, мой Желмая, что он сказал жене? «Что-то нас сегодня многовато собралось за едой». — «Да разве может быть меньше? — удивилась жена. — Ведь нас всего двое — ты и я!» — «Если бы нас было двое, — вздохнул Шик-Бермес. — А то нас трое: ты, я и баурсаки… Уйди, сделай милость, оставь нас одних…» Э-э, жадный ест — не наестся, спит — не наспится. Вот, мой Желмая, к какому чудовищу мы едем!

Зашевелился волк в мешке, Алдар-Косе пристукнул его камчой:

— Лежи, степной бай, лежи! Твоя служба впереди… Но что с тобой делать? Подарить тебя Шик-Бермесу? Впустить тебя ночью в его юрту? Так он с тебя, пожалуй, еще шкуру на память снимет — он привык спускать шкуру даже со своих сородичей… Э-э, Желмая, ты слышишь? Я, кажется, придумал, как помочь Одек-апа! Мы заставим раскошелиться Шик-Бермеса! — И, щелкнув по мешку с волком, Алдар-Косе добавил: — Хоть раз в жизни ты, брат шакала, поможешь беднякам!

…В душный, знойный день, когда часть нижних войлоков юрты обычно поднимают, заворачивают, чтобы проветрить жилище, дать возможность случайному, чудом залетевшему ветерку погулять среди кошм и подстилок, пронзительный голос Шик-Бермеса звучал на весь аул.

— Э-э, плохо бедному человеку, — доносилось из байской юрты, — ни крошки сыра, ни капли кумыса… Э-э, вот пришел голод… совсем пропал Шигайбай, совсем…

Вслед за этими словами некоторое время слышалось пыхтенье и чавканье — бай ел. Потом все начиналось сначала: жалобы, чавканье, жалобы, чавканье.

Иногда причитали два голоса сразу — бай и его жена. По сравнению с сытым, гладким баем маленькая сухая жена действительно выглядела голодающей. С годами она стала во всем под стать Шик-Бермесу. Бедняки даже считали ее более прижимистой, чем бай.

— Э-э, скоро будем умирать! — пронзительно кричал бай. — Бараны погибают, табуны мои редеют, пастбища горят… Э-э, плохо Шигайбаю. Нет кошмы, чтобы сесть, нет войлока, чтобы положить на юрту… Нет лепешки, чтобы съесть… Пропали, совсем пропали…

Но все в ауле уже давно привыкли к причитаниям богатого скряги и только улыбались, когда слышали байские жалобы. Тем более, что бедняки знали истинную цену воплям Шик-Бермеса. Например, такая жалоба, как сегодня, означала, что бай зажарил себе по крайней мере целого барана и выпил уже порядочно кумыса или айрана — овечьей простокваши.

Вокруг юрты Шик-Бермеса был выложен большой круг из стеблей сухого камыша. Кто шел к баю, непременно должен был наступить на камыш, чтобы пройти к юрте. Сухой камыш громко шуршал и хрустел. Это было сигналом: кто-то идет! Бай успевал спрятать еду в тайник и принимался сетовать на судьбу и голод еще громче и жалостливее.

Именно в такой час, когда жалобы бая звенели над аулом, заглушая блеяние и мычание возвращающегося с пастбища стада, у дальних юрт появился лениво шагающий пятнистый верблюд, на котором восседал маленький длиннобородый старичок.