— Я всюду возил его с собой. Хотел хоть последние свои годы прожить в довольстве и сытости. А теперь должен отдать! За что ты наказываешь меня, аллах?

— Скажи мне, о бахсы, — продолжал Шик-Бермес, — что ж это за баран?

— Волшебный священный баран — совсем-совсем белый. Он упал с неба. Мне его подарил один мулла за то, что я спас его дочь от страшного недуга.

— Почему же он волшебный? — сгорая от любопытства, спросила байбише.

— Белый баран — это богатство, — начал бахсы, нежно проводя смычком по струнам кобыза. — Если расколдовать его и пустить в овечий загон, то сразу начнут лаять собаки, кричать верблюды, блеять бараны, но к утру количество овец удвоится. Каждая овца, к которой лишь прикоснется белый баран, сразу же превращается в две, а то и в три.

— И я стану к осенней кочевке самым богатым человеком в степи! — закричал Шик-Бермес, ударяя в ладоши.

— Ты хочешь купить барана? — удивленно спросил бахсы и опустил смычок. — Он стоит очень много. Хватит ли у тебя денег?

— Э-э, бахсы, мы же бедные люди, ты должен нам уступить барана подешевле, — заскулил Шик-Бермес. — Это же несправедливо, когда богатеи, вроде Аблая и Сансызбая, могут звезду с неба купить. Как же нам стать богатыми?

— Уступи нам барана, мы бедные люди, — поддержала мужа байбише.

Шик-Бермес с женой начали так жалостливо расписывать свою бедность, что старый бахсы даже слезу вытер.

— Хорошо, жаксы, — сказал он наконец. — Вы добрые люди, и я желаю, чтобы вы получили свою долю счастья. Давайте двадцать золотых монет, и волшебный баран ваш.

Шик-Бермес вместе с женой, не сговариваясь, упали на пол юрты, словно в них ударила молния.

— Я и одну-то монету золотую видел только раз в жизни, — сказал, поднимая голову, Шик-Бермес.

— А я никогда не видела золота, — сквозь слезы молвила байбише.

Бахсы бесстрастно водил смычком по струнам кобыза, а бай и его жена торговались, сбивали цену, падали то и дело на кошмы, изображая полное бесчувствие, причитали, клялись, что они самые бедные из всех беднейших.

— Духи сказали мне, — наконец молвил бахсы, — что деньги у вас лежат вон в том углу, за занавеской.

Бай и жена его сперва окаменели, потом снова начали причитать и стонать.

В конце концов договорились на десяти золотых монетах.

Шик-Бермес доставал из-под кошмы в углу юрты деньги, а байбише закрывала его занавеской, чтобы — о, будь же милостив, аллах! — бахсы не увидел, сколько монет в тайнике.

Но старик и не думал подглядывать. Он давно выронил смычок и клевал носом, изредка задевая — словно невзначай — пальцем струны кобыза.

Когда монеты перекочевали к знахарю, Шик-Бермес бросился обнимать и тискать мешок, в котором лежал волшебный баран.

Бахсы улыбнулся, наблюдая за баем, который все крепче прижимал к себе большой кожаный мешок с волком.

— Не задави барана, — сказал бахсы. — А то богатым не станешь!

— А ты, о посланец аллаха, говорил, что перед тем как пускать этого барана к овцам, нужно его расколдовать. Как это сделать? — спросила байбише.

— Э-э, дело простое, — прошамкал бахсы, — когда будешь его пускать в загон, нельзя думать о белом баране. Думай о чем хочешь — о супе-сурпе, о вкусных баурсаках, о кислом или хорошем кумысе, — но только не о белом баране. Иначе быть беде. Какая беда может случиться, не знаю… Но она случится.

— Слышишь? — грозно спросил бай жену. — Посмей только думать о белом баране! Скажи, ходжа, а когда можно запускать в загон барана?

— Вот стемнеет, мы пойдем туда все вместе, я помогу, а то вы и не справитесь, — сказал бахсы. — А сейчас надо отдохнуть немного.

…Когда на степь спустились вечерние тени, Шик-Бермес вытащил из юрты тяжеленный мешок с волком, взвалил его, кряхтя и пыхтя, на спину и зашагал к овечьему загону.

Жена бая помогала идти старенькому знахарю. Бахсы, хотя был невелик ростом и худощав, но шел с трудом.

— Только не думай о белом баране, — шептал бахсы, — слышишь, женщина? Только не думай о белом баране…

— Я и не думаю, тьфу на него, — сплевывала байбише. — Чего о нем думать? Отдали десять золотых монет да еще думать… Десять золотых за какого-то белого ба…

— Тс-с! — зашипел бахсы. — Видишь, опять ты о баране… Ох, будет беда!

Несколько собак увязались за баем. Они лаяли на мешок, пытались допрыгнуть до него.

— Отгони их, отгони! — сказал бахсы байбише. — Собака неугодна аллаху, ее даже в мечеть не пускают!

Тем временем Шик-Бермес со своей ношей дошел до загона.

— Э-э, подожди, бай! — тоненьким дребезжащим голоском крикнул бахсы. — Я сам должен открыть мешок. И вы все должны отойти подальше, оставить меня одного. Самое главное, не накличь беду. Не думай о белом баране. Не думай… иначе…

Оставшись один, бахсы развязал мешок.

Волк сверкнул на него большими голодными глазищами.

Бахсы засунул руку с ножом в мешок, быстро разрезал ремни на задних ногах волка.

— Ничего, барашек, ничего, — приговаривал бахсы. — Сейчас ты будешь сыт, как бай-обжора.

Потом разрезал путы на передних ногах.

Расчет был правилен: ноги волка затекли и встать сразу на них он не мог. Бахсы быстрым движением ножа ловко разрезал кожаные шнуры, стягивающие челюсти зверя. И тотчас же завязал мешок. Теперь «волшебный баран» был свободен от пут. Только завязанная горловина мешка отделяла его от желанной свободы.

Волк лежал в мешке молча, только начал шевелиться сильнее. Через мгновение-другое он совсем придет в себя.

— Бай, иди сюда! — крикнул старичок бахсы. — Только не думай о баране!

Шик-Бермес вырос как из-под земли. Бахсы ослабил ремень, связывающий мешок, и сказал:

— Бросай, бай, мешок прямо в загон. Баран сам из мешка выйдет. Большой шум будет, не бойся!

Шик-Бермес поднатужился и перебросил мешок с волком в овечий загон.

В быстро сгущавшейся темноте все-таки можно было различить, как из мешка выскочило что-то четвероногое, постояло немного и исчезло в том направлении, где, сгрудившись, стояла отара байских овец.

Тотчас же раздались собачий истошный лай, испуганное овечье блеяние.

— Началось, слава аллаху! — вздохнул бахсы облегченно. — Ты станешь самым богатым баем в степи.

— Э-э, завтра увидим, — ответил довольно Шик-Бермес.

— Но, если ты или твоя жена хоть раз подумали в этот момент о белом баране, придет беда! — повторил бахсы.

— О чем же я должна была думать? — обиделась жена бая. — Десять золотых монет!

— Значит, ты будешь виновата, если что-нибудь случится, — сказал бай. — Ты все время думала о баране! Я о нем ни разу и не вспомнил!

А шум в загоне тем временем рос. Прибежали пастухи, табунщики, но Шик-Бермес остановил их, сказав гордо:

— Там белый баран! Он из одной овцы делает две! Придержите собак! Что вы понимаете в волшебных делах?

— Как же, удержишь их, — произнес один из пастухов. — Они рвутся так, словно волка почуяли!

— Разве собака, это животное, которое даже в мечеть не пускают, — затараторила жена бая, — понимает что-нибудь в волшебных делах?

— Бахсы, — спросил Шик-Бермес, — а если сейчас зажечь огонь? Мы увидим, как волшебный баран делает из одной овцы две.

— Утром, бай, только утром, — ответил бахсы. — Сейчас все должны идти спать. И пусть пастухи не мешают волшебному барану!..

…На этот раз бахсы, взяв кобыз, лег спать в гостевой юрте возле своих снятых с верблюда вьюков.

Ночью у юрты вдовы Одек послышался крик филина. Лениво затявкали собаки. Вдова Одек вышла из юрты, тихо спросила:

— Алдакен?

— Я, Одек-апа, я. Вот тебе немного денег… десять монет.

— Будь благословен, Алдакен! А то совсем пропадаем! Э-э, как тут много! О, золото!

— Как только удастся, уходи от Шик-Бермеса, иди в аул жатаков, тех, которые сажают хлеб. Они не кочуют, тебе и детям там будет легче. Деньги здесь не трать. Шик-Бермес каждую монету помнит…

— Ты, Алдакен, уже взрослый жигит, а ведешь себя как мальчишка. Зачем волка привез? Аул не спит, над баем смеется…

— Пусть всем будет стыдно, что их бай глупец. А волк порежет овец, вам бай мяса даст.

— Э-э, Шик-Бермес обозлится, тебе плохо может быть…

— Я его не боюсь, Одек-апа. Если баев бояться, нужно из степи удирать. Я не заяц, они не соколы.

— Ох, слишком ты храбрый, Алдакен! Среди твоих врагов тоже есть хитрецы, не забывай! Почему ночью без бороды ходишь по аулу?

— Надоела, жарко в ней… А с бородой еще хуже — увидят, скажут, бахсы бродит, беду на аул кличет.

— Уезжай, Алдакен, скорее!

— Да не бойся, апа! Я сейчас позову Желмаю, заберу мешки в юрте — и в степь!

— Рядом юрта родственника бая, еще услышит нас. Ведь сегодня все не спят. Уходи скорей. Вот и луна всходит.

— Тс-с, Одек-апа! Кажется, кто-то вышел из той юрты…

— Я же говорила, Алдакен. Ой, что делать?

— Дай мне аркан. Я днем шел — видел, он возле юрты лежал. Аркан меня выручит…

— Ребята играли, забыли… Сейчас, иди сюда. Тише! Вот, бери!

— Успею — отдам… Живи счастливо! Хош! Прощай!

— Береги себя, Алдакен! Будь осторожен ради нас всех…

Горб красной, как лисья шкура, луны встал над горизонтом.

Родственник бая бежал за Алдар-Косе. Его пыхтение Алдакен слышал почти за своей спиной. Родственник был толст и неуклюж, поэтому он мог делать что-нибудь одно: или бежать, или кричать. Иногда он останавливался и, не успев перевести дух, громким шепотом произносил:

— Стой, стой! Я узнал тебя…

Затем снова молча пускался в погоню.

Алдар-Косе не спешил. Он нарочно бежал медленно, чтобы толстяк не слишком отстал. В овечьем загоне по-прежнему шумел скот, кричали пастухи и табунщики, дружным хором лаяли собаки со всего аула.

«Хорошо, что все псы нашли себе дело у овечьего загона, — подумал Алдар-Косе, — а то бы мне было труднее. Однако пора этого родственника проучить, чтобы не подслушивал, не подсматривал».

В неверном свете восходящей луны толстый родственник успел заметить, как перед входом в гостевую юрту убегающий от него человек выронил что-то. Пыхтя и сопя, толстяк подбежал к юрте, наклонился, протянул руку к лежащему на земле предмету, и в тот же миг кожаная петля аркана захлестнула его горло. Толстяк сразу же схватился обеими руками за петлю, чтобы не дать себя задушить. Этого-то и ждал Алдар-Косе: пока толстяк оттягивал петлю, его ноги уже были крепко обмотаны арканом.