— Блюдолиз! — плевался Куцерь, бросаясь самыми звуками, которые шипели и брызгали. — Близолюд! — Мокрые губы его прыгали, когда он пытался перекрутить эти мерзкие звуки с лихорадочной изощренностью: — Лизю… бля…

— Людоблиз! — подсказал вдумчивым чертиком высунувшийся из толпы Кацупо. И еще сообразил, стихая, как искаженное эхо: — Блядолиз. И… близкоплюнь. — Словесные изыскания Кацупо, впрочем, никто не слушал.

— Пьяная рожа! Ничтожество! — высоким, страдающим голосом произнес Тарасюк с каким-то невыразимым жестом — словно отряхиваясь от облепившего его гнуса.

— Вот что, парни… — вступил Чалый, едва удерживаясь от побуждения расшвырять петухов в стороны.

Но Колмогоров тяжело молчал.

Он оставался в стороне и, сунув руки в карманы, мрачно ссутулившись, с ироническим терпением ждал, когда противники увидят его и опомнятся. Наконец он оглянулся и круговым движением руки показал:

— Свет!

Кто-то из осветителей случился как раз на портале, многоярусной железной конструкции сразу за занавесом у стены, он понял, развернул прожектор и словно ошпарил всех ярью. Колыхающаяся, перебегающая в закулисном сумраке толпа озарилась таким внезапным, режущим светом, что ослепленный Куцерь осекся и заслонил лицо ладонью. Раздираемый злобой, он не опомнился тут, не удержался на смутном побуждении опомниться, но все же, несмотря на дрожание губ, высказался последовательно и внятно:

— Как это ты вылез?

— Ничтожество, — бросил Тарасюк. — От тебя ничего не осталось. Кроме я-я-я!..

— Дуб дубом! — перекрученным жестом Куцерь выставил презрительно ломанные пальцы.

— «Как я танцую! Как я трюки…» Смешно, когда ты на сцене…

— Послушайте, парни!..

— …свои рожи корчишь! Смех!

— Координации — ноль!

— Виктор! Виталий!

— Тебя нет. Ты — ноль! — Бивший Тарасюку в затылок свет выхватывал белую, словно спеченную жаром, щеку.

— Виктор, прекрати сейчас же! — выкрикнула Антонова.

— Хватит! — обронил наконец Колмогоров, ступая вперед.

И Куцерь, и Тарасюк смолкли. Куцерь тяжело дышал и кидал дикие взоры, как затравленный и озлобленный зверь, а Тарасюк в который раз тронул щеку.

— Виталий, мне нужно с тобой поговорить. — Не оставляющим сомнения жестом Колмогоров показал на другую сторону сцены. — Подожди там.

Тарасюк сейчас же понял, что Колмогоров их просто разводит и нарочно начинает с невиновного. Бледный, оскорбленный, только теперь начиная ощущать настоящую — размороженную — боль, он рефлекторно зевнул и отправился, не оглянувшись, к роялю.

— А ты… — начал Колмогоров, обращаясь к Куцерю.

На жесткое, искаженное светом лицо его — лицо фанатика-страстотерпца — трудно было смотреть. Куцерь дрогнул и осознал в этот муторный миг, что настанет еще и пробуждение.

— А ты — вон из театра, — приказал Колмогоров. И добавил вдруг то, что и следовало ожидать, но чего никто не ждал: — Больше ты в театре не работаешь!

Заносчиво фыркнув, Куцерь вздернул голову. Но это было беспомощное по существу движение — как если бы человек шатнулся на краю пропасти.

— Вон из театра! — страшно гаркнул Колмогоров.

Куцерь задохнулся.

— Проводите его к выходу, — кивнул Колмогоров парням, которые не держали Виктора, но все же за ним присматривали. — Репетиция через двадцать минут.

Не было никакой возможности вернуться к балету, не дав людям остыть.

Тарасюк ждал у рояля, как-то вычурно к нему привалившись. Завидев идущего балетмейстера, он снял очки и принялся протирать их краем куртки. Турка с кофе опять побывала в руках Колмогорова: разговаривая с Виталием, который горячо, многословно отвечал, он взял пачку таблеток, повертел ее в руках, тронул пустую чашку, а потом и турку — машинально подвинул ее взад-вперед.

— Слушай, что за дурак?! — галдели на другой стороне сцены. — Ты что, совсем? — Но и самое мягкое, что Куцерь слышал, вдохновляло не многим больше: — На хрен ты к нему лез? Нашел время!

Нервно, бессмысленно ухмыляясь, Куцерь возражал и озирался в поисках сочувственного лица.

Галдеж продолжался в коридорах и переходил в гримерные.

Педагоги кривили губы и пожимали плечами в своей компании, дирижер делился недоумением с пианисткой.

Глянув на часы, Колмогоров ушел.

Надя окончательно потеряла Генриха, но, честно говоря, мало о том жалела, возбужденная охотничьим азартом. Она не стала искать Тарасюка, полагая, что с этим толку не будет, а вот, обозленный и растерянный, в бестолочи разноречивых побуждений, Куцерь представлялся ей верной добычей. Этот, пожалуй, наговорит лишнего и про себя, и про других. Единственное, что требовалось тут от репортера, — ни под каким видом не демонстрировать профессиональных орудий труда, вроде диктофона, и вовремя разинуть рот.

Она спросила, где гримерная Виктора, и, мгновение помедлив, постучала. За посеревшей, с вытертым лаком дверью кидались друг на друга возбужденные голоса. Она постучала еще и поняла, что никто не собирается ей отвечать. Может, здесь вообще никто никогда не стучит. Она приняла это к сведению, потому что легко, на вдохе перенимала нравы и взгляды любой компании, с которой сводила ее жизнь.

Ей открылась длинная, загроможденная мебелью комната в завалах разбросанной и развешанной одежды, раскиданной по полу обуви; дохнуло казармой, мужским духом табака или грязных носков. Балетные плакаты вперемежку с игривыми картинками покрывали стены под самый потолок — со всех сторон глядели глянцевые лики Куцеря. Народу в гримерной хватало, так что на Надю лишь мельком глянули. Сам Куцерь, блестящий лихорадочными выпуклыми глазами, еще двое мужчин: Кацупо, которого Надя знала, — обманчиво флегматичный парень с зачесанными назад волосами, и тот белобрысый, широколицый, что хотел «пострашнее»; потом две молоденькие балеринки. Девочки устроились на диване с грязноватой, в пятнах обивкой. Куцерь сидел против них на столе, свесив ноги, спиной к частично заклеенному картинками трехстворчатому зеркалу; рядом среди влажных полукружий стояла полупустая бутылка водки, стакан. На другом столе возле Кацупо на фаянсовой тарелке из буфета корявились окурки.

Понемногу в комнате замолчали — Надя поняла, что из-за нее. Она осмотрелась — свободный стул возле Куцеря не внушал доверия, не стоило садиться на него в белых джинсах, но она рискнула и села, даже не проведя по сиденью рукой.

— Да… — сочувственно протянула она, вскидывая глаза на Куцеря, — да…

Этого оказалось достаточно.

— Ну бездарь же, блин, бездарь! — вспылил Куцерь, словно Надя ему перечила. — Зад отвис, ноги короткие. Я в двадцать два года заслуженного получил! А ему в двадцать девять лет кинули. Некому было давать! Колмогоров пожалел за труды. Человек ни одного трюка не делает, ни одного! И будет говорить мне…

— А ты ни одного принца не танцевал, — спокойно заметил Кацупо.

Куцерь осекся, болезненно пораженный, и замолчал. Кацупо полез за сигаретой. Девчонки (которых Надя воспринимала парой, не разделяя на самостоятельные существа) сидели какие-то деревянные, не забывая, по видимости, что в комнате журналистка из известной газеты. Кордебалетные девчонки, не избалованные вниманием.

Надя не торопилась говорить, ожидая, что к ней привыкнут. Кацупо курил. Куцерь, не слезая со стола, хлестнул в стакан водки и выпил залпом.

Молчание начинало тяготить. Надя подвинулась и вздохнула, заготовив безобидное замечание. Но Куцерь спрыгнул со стола и, повернувшись спиной, стал спускать тренировочные штаны, что смутило Надю и сбило с мысли. Куцерь стащил штаны и бросил их на диван рядом с девчонками. Надя увидела мощные бритые бедра и икры. Так близко, что не надо было бы особенно тянуть руку, когда бы она уступила озорной блажи потрогать. Не удовлетворившись штанами, Куцерь спустил трусы, для чего ему пришлось нагнуться, — и в лицо Наде глянули толстые щеки зада с совсем уже не бритой промежностью.

Надя нервно ухмыльнулась, пытаясь рассмеяться. Оглянулась на девчонок, но не нашла помощи. Бог знает, чего она от них хотела. Растерянные балеринки по-детски сжались и глядели на Надю, ожидая подсказки. Она должна была подтвердить им, что ничего особенного не происходит и так это все принято в интеллигентных кругах и вообще в Европе.