А Семен Степанович Гейченко! Бывало услышишь от него какую-то историю, приезжаешь в другой раз - и слышишь все тот же рассказ. Но обертон меняется, запятые по-другому переставлены. И в этом живом устном виде ткань произведения складывается, формируется, а потом останавливается, переходит в прозу.

Вот и Виктор Петрович Астафьев - он жил в рассказе, ткал материю своей жизни и одновременно записывал ее, все время переодевал ее в какой-то сюжет. И это происходило с ним всегда и везде - в детдоме, на войне, на огороде. Из своих переписок с ним я вижу, как прорастает жизнь в текст и как жизнь одевается в художественное тело. Таким образом можно оценить, как она преображается. Получается, что Господь набросал примерный план жизни, а человек не умеет его прочитать. Он бегает по нему как попало, перепрыгивая через линейки, точки и запятые. Но приходит художник и говорит: «Ребята, вот так надо читать вашу жизнь. Главное не то, что вам казалось, а вот это, глядите!». Тот, кто обращает внимание на русский пейзаж, часто видит в родной природе знакомые мотивы и восклицает: «Это же чистый Левитан!» Или: «Это же типичный Шишкин!». Такое происходит потому, что природа идет вслед за художником, который увидел ее идеальный, небесный облик. Она, с оглядкой, начинает вычеркивать у себя лишнее, уничтожать какие-то сорные травы, взращивать деревья и откровенно «косить» под Левитана или Шишкина. Природа в конце концов начинает их цитировать. Сколь часто в Подмосковье можно видеть прямые цитаты из Нестерова…

У Виктора Петровича во всем этом процессе была комическая сторона. Он преображает жизнь и пишет небесную реальность, а у него есть жена Марья Семеновна, которая вроде и умнее его. Первые его читатели-земляки были уверены, что пишет-то именно Марья Семеновна, а Витька только подписывает. Так считали в городе Чусовом. «Это этот-то матерщинник, пьяница, курильщик? И ничего от него не слыхивали, кроме матерщинных слов. Неужели это он все понаписал? Да нет, это Манька… Она образованная, библиотекарем работала…» И все соседи понимали, что Марья Семеновна, конечно, всё написала, а Виктор Петрович подписал. Выпустят книжку бывало, а деньги делят пополам. А потом уже наоборот вышло. Когда Марья Семеновна вступала в Союз писателей, все были уверены, что пишет-то за нее Виктор Петрович, а Марья Семеновна только подписывается. И опять деньги пополам! Таково народное мнение о великих соотечественниках…

И вот Марья Семеновна мало того, что живет с писателем. Она сама по себе тонка, воспитана, прекрасно знает поэзию. Ей, кстати, сейчас без малого восемьдесят девять лет, и она по-прежнему прекрасно помнит и читает любимые стихи… Она жила стихами, она ими спасалась от Виктора Петровича, а от него надо было спасаться. Ведь он был кипящая стихия, жизнь его всего переполняла. Марья Семеновна перепечатывает по тринадцать раз его «Пастуха и пастушку». Она вчитывается, она вслушивается в слово, она делает точные замечания. И потом не выдерживает и однажды пишет свою книжку. Она выпустила ее и принесла Виктору Петровичу. А он в больнице тогда лежал и говорит ей благодушно: «Ну, Маня, когда только успеваешь за мной, дураком, ухаживать с утра до вечера, мои рукописи печатаешь, да еще и сама успела книжку написать. Ну, почитаю, почитаю…»

А больница та через двор была от их дома в Академгородке. О дальнейшем рассказывает Марья Семеновна так: «Вижу, Виктор Петрович идет… И я приготовила улыбку молодой писательницы, которая сейчас должна заслужить определенные похвалы мэтра. Открываю ему робко дверь, а Виктор Петрович как даст мне дверью, я аж отлетела куда-то в сторону. Пролетел в бешенстве мимо меня. В ванной закрылся, вода шумит. Я заискивающим голоском: «Витя, Витя… Белье, полотенчико чистое на ручки двери висит». За дверью - молчок. Отошла и на всякий случай заперлась. Сижу ни жива ни мертва в своей комнатке. И вдруг дверь распахивается и летит моя книжка на пол. Летит вверх тормашками, теряя страницы и обложку. Кричит мне:

- За этот иудин труд ты еще и сребреники получила? Скупить весь тираж и сжечь!

- Витя, там все правда!

Но он уже не слышал. Дверью хлопнул - и штукатурка с потолка повалилась!»

Да ведь точно, всю правду написала Марья Семеновна! Он-то описывал эту же жизнь, ту же самую до звуков, до вдохов, но он писал ее как художник, а она написала хорошо и трогательно правду. И фундаменты всех сочинений Виктора Петровича зашатались… Кто бы сличил два этих сочинения и воскликнул: «А, Витька! Во, оказывается, в жизни как было, а он-то тут нам, извините, впаривает».

На этом семейном примере ярче всего видно, что есть так называемая правда жизни и что есть преображенная правда, небесная правда, которая правдивее, как это ни странно, правды реальной. Она совершеннее, точнее и естественнее и честнее. И вовсе не взревновал жену к писательской славе Виктор Петрович! Его сердце художника было оскорблено. Не то, что она кого-то в своей книге разоблачила или задела. Его оскорбило непонимание. «Ты столько лет живешь рядом со мной, Маня, а не поняла, что к чему…» Переписка таит в себе много всяких историй и откровений. Увы, мы пока не научились ее издавать. Мы как-то неправильно, нехорошо это делаем.

«ЗАВТРА». А как тогда правильно?

В.К. Видя эту стремительность времени, ощущаешь забвение, которое налетает, как вихрь, на Россию. И вычеркивает, вычеркивает, вычеркивает. И только успеть бы сказать, прокричать нечто на этом великом ветру и, может быть, одно слово какое-то зацепится, удержится.

Может быть, Господь нас научит этим хаосом сегодняшнего времени, этой пеной суетной цветной литературы. И мы догадаемся о том, что есть по-настоящему литература. Как к ней надо относиться. И начнем печатать ее иначе. Начнем издавать книжки как-то совершенно по-новому. Вглядываясь в сам механизм издания. Вслушиваясь, как рождается текст. Приникая к биению этого тишайшего пульса. Вникая в таинство его рождения. Обласкивая его глазами.

Всюду Господня забота о нас. Как вышло с Саввой Васильевичем Ямщиковым! Господь, видя, что мы, в сущности, плохо понимаем ситуацию, кладет Савву на одну ночь на отпевальное пушкинское место в храме Святогорского монастыря. Господь дает нам почитать над ним неусыпаемую псалтырь. И чтобы мы поняли, кто мы такие, он хоронит его рядом с Семеном Степановичем Гейченко, другим делателем русской культуры. И только тогда мы понимаем, что культура есть целостное тело. Господь делает это, чтобы мы не валялись как попало, а слышали этот закон мироздания.

Дорогие, замечательные мгновения переписки с Валентином Григорьевичем Распутиным. Когда ты понимаешь - у него остановка мгновенная, и уже ничего не хочется ему делать. Кажется, навсегда перо его из рук выпадает. Но ты видишь, как постепенно он его поднимает. И вот робко начинает складываться новое творение. Тихонько, почти на цыпочках, двигается слово за словом. И вот они постепенно начинают складываться, звучать, жить.

Литераторы пишут, потом является отряд исследователей - счетчиков запятых. Они ходят и печатают очень ученые статьи, в том числе о Викторе Петровиче. Например, «Тема воды в творчестве Виктора Петровича». Звучит подозрительно, не так ли? Это все суесловие и праздномыслие. Переписки надо печатать не отдельными томами, и не ссылать их в собраниях сочинений в самый конец многотомья, куда обычно никто не добирается. Надо печатать сочинение писателя, а рядом, в том же томе, обязательно публиковать массив писем этой поры. И читатель понимал бы, в каком он оказался теле, и увидел, как в искусстве преображается жизнь.

«ЗАВТРА». А существует какой-то единый Курбатовский архив?

В.К. Архива нет, не архивный я человек. Я все роздал. Часть хранится в Михайловским. Переписку с Астафьевым я отдал в Чусовую. Что-то хранится в пермской картинной галереи. Кто просил - тому я и отдавал. Временами жалею, но все равно сдаю и продолжаю сдавать. Это чтобы бумаги в доме не копились. Наверное, у меня нет честолюбия. И я на самом деле не знаю, что это слово означает. Во мне перевешивает деревенская жадность в постижении мира. Так ведь интересно общаться всякий раз с каждым. Тем более, я начинал свою деятельность в пору, когда еще были живы великие. Это сейчас кумиры новодельные, сочиненные, накаченные, раскрученные. А я писал великих. И знал это, чувствовал. Садился за письмо с большой тревогой. Когда-то я видел интересный документ в Псково-Печерском монастыре. Это было письмо секретаря наместника отца Серафима Розенберга. Отец Серафим писал товарищу Сталину в 45-м году письмо. Это была просьба выделить монастырю две сотки под картошку, чтоб в следующую зиму насельники не померли бы с голоду. Письмо-то было коротенькое, просьба ничтожная, но отец Серафим его так и не отправил. Камнем преткновения стала форма обращения к вождю. Дорогой… Многопочитаемый… Высокоуважаемый… Досточтимый… Все зачеркивалось, зачеркивалось, зачеркивалось. Так и не нашел нужных слов и бросил. Так и письмо умерло, а монастырь остался без картошки.