Урожай в этом году оказался неплохой, тем не менее с финансами было туго. А ведь еще нужны деньги на стройматериалы для школы и на оборудование для очередной мельницы. Постоянно требовались в доме свечи и керосин, сахар для вождя (остальным свиньям возбранялось употреблять его во избежание ожирения), требовались различные инструменты, гвозди, веревки, уголь, проволока, металлический лом, мука для собачьих лепешек. Пришлось продать копну сена и часть урожая картофеля, а продажу яиц довести до шести сотен в неделю, так что высиженных цыплят едва хватило для сохранения куриного рода. Урезанные в декабре пайки в феврале опять урезали, для экономии керосина запретили зажигать фонари в стойлах. Только свиньи, похоже, ни в чем себе не отказывали — вон какие нагуляли бока!

Однажды — февраль был на исходе по ферме распространился густой горячий дразнящий запах, доселе неведомый животным: он исходил из пивоварни, бездействовавшей при Джонсе. Кто-то сказал, что такой запах бывает, когда варят ячмень. Животные жадно втягивали ноздрями воздух, гадая, уж не готовят ли им на ужин теплую мешанку. Нет, мешанки они не дождались, зато наутро, в воскресенье, им объявили, что отныне весь ячмень забирается в пользу свиней; уже и поле было засеяно, что за фруктовым садом. А вскоре просочились слухи: каждая свинья получает теперь в день кружку пива, а Наполеон — две, но даже не эти две кружки поразили воображение животных, сколько эффектная подробность, что вождю подают хлебово в супнице из сервиза «Королевские скачки».

Что там говорить, жизнь обитателей «Скотского уголка» не была усеяна розами, но разве все тяготы не компенсировались, хотя бы отчасти, возросшим чувством собственного достоинства? Когда они пели столько песен, произносили столько речей, участвовали в стольких маршах? Наполеон распорядился, чтобы раз в неделю проводилась стихийная демонстрация в честь побед и свершений. В назначенное время животные прекращали работу и, построившись в боевую колонну, дружно, в ногу шагали по лугам и полям, из конца в конец, — впереди свиньи, за ними лошади, коровы, овцы и наконец домашняя птица. Возглавлял шествие Наполеонов глашатай, черный петел, а справа и слева располагались псы-охранники. Работяга и Хрумка всегда несли знамя, на зеленом полотнище которого, поверх рогов и копыт, было начертано: «Да здравствует Наполеон!». После стихийной демонстрации так же стихийно произносились оды, прославлявшие товарища Кабаньеро, Деловой приводил последнюю сводку о продуктовом изобилии, при случае палили из ружья. Самыми охочими до стихийных демонстраций были овцы, и стоило только кому-то забрюзжать (среди своих, разумеется), что-де это напрасная трата времени, мол-де, зазря мерзнем, как овцы принимались скандировать: «Четыре ноги хорошо, две ноги плохо!» Потом, кстати, многие даже полюбили эти мероприятия. Когда тебе напоминают о том, что ты сам себе хозяин и работаешь исключительно на себя, согласитесь, это действует чрезвычайно благотворно. Песни и праздничные шествия, впечатляющие цифры Делового и ружейный салют, оптимистический голос петела и торжественный подъем флага — все это, несомненно, отвлекало от мыслей, что в брюхе пусто… по крайней мере на время.

В апреле «Скотский уголок» был провозглашен республикой и встал вопрос об избрании президента. Кандидатура Наполеона была единственной, что способствовало стопроцентному успеху выборной кампании. В эти дни опять заговорили о Цицероне: обнаружились новые документы, изобличающие его в пособничестве Джонсу. До сих пор считалось, что он только замышлял привести животных к поражению в Битве при Коровнике, но, оказывается, он открыто сражался на стороне врага. По сути он возглавил вражеское войско и повел его в бой с криком «Бей скотов!». Что касается Цицероновых ран (кое-кто еще помнил, как они кровоточили), то их оставили клыки Наполеона.

В середине лета вдруг объявился ворон Моисей, о котором несколько лет ничего не было слышно. Годы его не изменили, он все так же бил баклуши и мог часами разглагольствовать о Елинесейских полях. Облюбовав пенек, он по-ораторски отставлял крыло и начинал говорить, даже если перед ним находился всего один слушатель. «Там, — значительно произносил он, показывая клювом наверх, там, за этой черной тучей, раскинулись Елинесейские поля — благодатный край, где мы забудем само слово „труд“…» Моисей как будто даже залетал пару раз в эти заоблачные выси и воочию видел вечнозеленые пастбища, и соцветия из льняного жмыха, и удивительные цветы с сахарными головками. Многие ему верили. Если в земной жизни им выпало изо дня в день работать и недоедать, разве не должен где-то существовать другой мир, где все устроено лучше и справедливее? Отношение свиней к Моисею было несколько двусмысленным. Публично шельмуя ворона как лжеца, они, однако, не только не прогнали его с фермы, но еще и поставили этого бездельника на довольствие 3 кружки пива в день.

Когда копыто у Работяги зажило, он стал выполнять свои обязанности тяжеловоза с удвоенным рвением. Надо сказать, все, даже гуси и куры, пахали весь этот год, как лошади. К повседневным заботам и необходимости опять восстанавливать мельницу добавилось строительство поросячьей школы, начатое в марте. Тяжело, конечно, на пустой желудок таскать известняковые глыбы, но Работяга держался. Внешне он никак не показывал, что сила у него уже не та. Если его что и выдавало, так это кожа, потерявшая свой блеск, да еще, пожалуй, круп, уже не казавшийся столь мощным. Многие говорили: «Ничего, весной доберет», но прошла весна, а Работяга так и не восстановил былые кондиции. Когда он невероятным усилием вытаскивал из карьера особенно крупную глыбу, со стороны казалось, что, если бы не эта истовая вера, он бы давно рухнул бездыханный. В такие минуты по его губам можно было прочесть: «Работать еще лучше»; на большее не хватало сил. И снова Хрумка с Бенджамином уговаривали его поберечь себя, и снова он не внимал голосу разума. Накануне своего двенадцатилетия он думал лишь об одном — как бы побольше заготовить известняка.

Однажды под вечер вдруг пронесся слух — что-то случилось с Работягой, который в одиночку таскал камни для мельницы. Слух очень быстро подтвердили голуби: «Он упал! Он лежит на боку и не может подняться!»

Половина обитателей фермы помчалась к холму. Возле тележки лежал Работяга со странно вывернутой шеей и даже не пытался оторвать морду от земли. Глаза у него остекленели, бока лоснились от пота. Изо рта тянулась запекшаяся струйка крови. Хрумка упала на колени.

— Ну что? Как ты?

— С легкими что-то, — слабым голосом ответил Работяга. — Неважно… теперь вы сможете закончить сами. Камней должно хватить. Так и так через месяц мне на пенсию. Знаешь, я все думаю: скорей бы уж. Бенджамин тоже старый… может, вместе уйдем…

— Срочно нужна помощь, — вскинулась Хрумка. — Сбегайте кто-нибудь на ферму и расскажите все Деловому.

Животные бросились выполнять поручение. Остались только Хрумка и Бенджамин — он улегся рядом с Работягой и молча отгонял от него мух своим длинным хвостом. Минут через пятнадцать появился Деловой — сама озабоченность и сострадание. Товарищ Наполеон, сказал он, очень близко к сердцу принял несчастье, случившееся с лучшим работником фермы, и уже ведет переговоры о том, чтобы поместить его в городскую лечебницу. Это сообщение вызвало некоторую тревогу. Кроме Молли и Цицерона никто и никогда не покидал пределов фермы, и одна мысль, что их больной товарищ попадет в руки человека, была им неприятна. Но Деловой легко их убедил — в Уиллингдоне ветеринар скорее сумеет сделать все необходимое. Через полчаса Работяге стало немного получше, ему помогли подняться и отвели в стойло, где Бенджамин и Хрумка уже настелили свежую солому.

Работяга провел в стойле два дня. Свиньи обнаружили в ванной аптечку, а в ней большой флакон с розовой жидкостью — это лекарство Хрумка давала больному два раза в день после еды. По вечерам она ложилась рядом и что-нибудь ему рассказывала, а Бенджамин отгонял мух. Работяга не пал духом. После выздоровления он рассчитывал прожить еще года три, мирно пощипывая травку на пенсионном лужке. Наконец-то у него будет время заняться самообразованием. Остаток дней он хотел посвятить изучению последующих двадцати двух букв алфавита.