Дёмушка скрылся, а я, честно говоря, даже растерялся и даже приобиделся на такую прыть. Вот, думаю, ничего себе друг! Не успел увидеть папку, так сразу и про меня, и про жар-птенчика позабыл, и про корзину с кладом.

А главное, как я теперь к Тимоше-то сам подойду, когда на мне его собственные сапоги и плащ?

Что это, скажет, за турист такой с аппаратом на шее да в чужой одёжке здесь шляется, откуда и зачем пожаловал в наш трудовой коллектив? А тут ещё Паша вот-вот вылезет с дружками из-под своей страшенной мачты и обязательно вмешается, обязательно, как вчера в избушке, что-нибудь в мой адрес и брякнет…

И я уселся рядом с корзиной, снял с неё фотоаппарат, запихнул в карман штанов и принялся стягивать с себя сапоги: «Хоть воду вылью, а то чавкают…»

И вот сижу, Тимошины сапоги вверх подмётками держу, а из-за трактора, смотрю, и сам Тимоша торопится. Слева под мышкой у него петух, правой рукой он Дёмушку за собою тянет.

Всем видом своим Тимоша под стать собственному трактору. Бежит — земля дрожит. Ростом не высок, да зато в плечах крепок. Когда-то голубая, а теперь почти чёрная от тракторной копоти рубаха ни в вороту, ни в застёжках на груди не сходится, а ручищи таковы, что даже и грузноватый Спиря сидит там у него под мышкой на подставленной ладони, как махонький цыплёнок в лукошке.

Сидит Спиря тихо, не барахтается. Видно, хозяина своего старшего сразу признал. А Дёмушка семенит рядом, хохочет, всё что-то объясняет отцу.

И вот Тимоша тормознул, чуть не окатил меня светлой водой из лужицы, сказал неожиданно спокойным голосом:

— Привет!

А потом усмехнулся и сразу стал похож на Дёмушку. Только на очень тяжеловесного Дёмушку, и белая голова — без шапки и без вихорка.

Усмехнулся он так, как будто мы были знакомы с ним целый век:

— Что ж ты, паря-матушка, сапоги такие драные надел? У меня там, в чулане, и поновей есть. Взял бы да и выбрал.

Отпустил Дёмушкину руку, протянул чумазую ладонищу мне:

— Спасибо!

Я как сидел на траве, так и встать не успел, лишь рот раскрыл удивлённо:

— За что?

— Как за что? За выручку.

А глаза у Тимоши лукавые, и в них тоже смех:

— Выручили, выручили. Подхлестнул Спиря мой трактор в самый трудный момент.

И вот, смотрю, и шеф Паша рядом. И его помощники тут как тут. Оба молоденькие, румяные; оба стоят, своими монтёрскими, очень шикарными поясами — в заклёпках, в звонких цепочках — блестят, в лад с Пашей да с Тимошей улыбаются:

— Конечно, подсобили! Теперь петуху положена благодарность.

Дёмушка хохочет ещё пуще. Он отлично понимает, что история со Спирей и с трактором всего лишь весёлая случайность; ему ясно, что теперь тут нас все лишь ласково разыгрывают, но и сам в эту игру вступает с удовольствием:

— Кто-кто, а Спиридоныч без благодарности не останется.

Сыплет на Тимошину ладонь зёрнышки:

— Держи, папка! Угощай петуха.

И пока они там толкутся вокруг Спири, пока его нахваливают, Паша присаживается к корзине и, никого не спрашиваясь, откидывает крышку:

— Ой, Саня! Ой, Коля! Держите меня, я сейчас от зависти умру!

Саня с Колей, Пашины дружки, обернулись, тоже загалдели:

— Ого! Если тут кто от чего и умрёт, так только от аппетита! Мы так и видим, так и слышим, как эти хрусткие грибки фырчат на горячей сковороде.

— Что фырчит? На какой сковороде? — моментально навострился Тимоша, пересунул петуха Дёмушке и облапил корзину так, что у неё прутяные бока затрещали, шумно втянул рыжиковый аромат: — Ух-х… Вот так клад! У всей твоей петушиной команды, Дёмушка, нынче не денёк, а сплошное везение.

— Нет, Тимоша, — скромно и грустно вздохнул я, — нам не очень-то повезло. Рыжиков мы насобирали, это верно, а вот самое главное — жар-птенчика — выпустили из рук.

Я даже позабыл, что птенчика мы и в глаза не видели, но мне его стало так жаль, будто он и вправду побывал у меня в руках.

Дёмушка тоже выключился из весёлой игры. Он ссадил петуха на землю, подшлёпнул — погуляй, мол! — и сказал теперь так же, как я, без особой радости:

— Верно, папка. Вы хотя и шутите, да Спиря-то вам всё ж таки, может быть, и помог, а вот трактор твой нам не помог. Он испугал нас и неизвестно куда зашугнул нашего жар-птенчика. Где его теперь искать? Кто нам поможет? Никто!

И Дёмушка поведал теперь не только своему папке Тимоше, а и Коле, и Сане, и Паше, зачем мы прибежали в Гремучий бор, зачем привели сюда Спиридоныча. Даже сказал о том, что он-то, Дёмушка, ещё ничего, пропажу жар-птенчика перетерпел бы, да вот я, его товарищ, так от этого несчастен, что и передать невозможно.

— Он очень важную фотокарточку хотел с него снять. В газету поместить. Специально два кадрика для этого сохранил, — показал на меня Дёмушка, и я опять вытащил фотоаппарат и грустно покачнул на ладони.

Паша, Тимоша, Коля, Саня — все посмотрели на меня с большим сочувствием.

И на Дёмушку, хотя он храбрился, посмотрели с большим сочувствием. И всем им, похоже, стало так же грустно, как нам.

Солнечные сосны по краям просеки тоже нахмурились. И небо нахмурилось от набежавшего облачка. Только стальная мачта в синей выси весело сверкала макушкой, да гордо разгуливал у подножия мачты по истоптанной и оттого ещё резче пахнущей недавним дождём траве наш белый петух.

Ему-то что! Он премию свою получил, а тут ещё и всяких козявок в траве было полно — вот ему и ладно!

А я вздохнул снова:

— Ну что ж… Если так случилось, то давайте я хоть сниму всю вашу бригаду. Пускай у меня останется о всех вас добрая память.

И стал было расстёгивать чехол, да Тимоша вдруг накрыл мои руки своей широкой ладонью и говорит:

— Погоди. Что-то тут, паря, совсем не то получается.

И мне говорит, и на шефа Пашу смотрит:

— Не то ведь, Паша? Верно? Может, нам всё же поискать жар-птенчика? Всем миром бор прочесать, а? Ну, что ты молчишь? Тебе решать, ты же здесь командующий.

Но шеф Паша и молчать не молчит, да и решающего слова не произносит. Ноги свои длинные циркулем расставил, лицо опустил, нахмурил и стоит — карманы все у себя сверху донизу охлопывает.

И при этом бормочет:

— Не надо, не надо в бор. Сейчас, сейчас…

Опять хлопает и опять бормочет:

— Не надо, не надо. Сейчас, сейчас…

Тимоша не выдержал, рявкнул пуще своего трактора:

— Да что сейчас-то? Ну, что?

А по длинному, губастому лицу шефа расплылась блаженная улыбка. Он что-то наконец нашарил в заднем кармане брюк, сказал: «Ага!» — и торжественно вытянул из кармана, и торжественно поднял над головой жестяную, круглую, блестящую баночку.

— Вот он, Дёмушка, твой птенчик-то Золотой Венчик, во-от! Здесь сидит, и в бор за ним бежать совсем не требуется. Он сам раньше Спири на просеку выпорхнул, а я его — хоп! — и поймал… Вот, пожалуйста!

Я, Дёмушка, Тимоша так и ринулись к шефу. Спиридоныч и тот изумлённо кококнул, уставился на сверкающую баночку, и только молодые Пашины дружки вновь захохотали:

— Заливаешь, Пашок! Что-то мы не заметили, как ты этого жар-птенчика имал.

Паша не смутился:

— А вам, Коленька да Санек, не до того было. Вы сами в это время «имали»… Комаров у себя на носу. Вот птенчик и проскочил мимо вас. Нате, послушайте!

Не выпуская баночку из рук, он поднёс её к самому Колиному уху. Тот насторожился, даже глаза кверху возвёл, стараясь что-то расслышать там, в баночке, и наконец удивлённо сказал:

— Вроде бы шкарабается…

— Правильно! Вроде бы шебуршит, — подтвердил, послушав баночку, и Саня, а Паша ухмыльнулся ещё довольнее и, по-прежнему не выпуская баночку из рук, дал приложиться к ней ухом Тимоше и мне.

И вот не знаю, кто там что услыхал, но мне и в самом деле показалось, что кто-то там есть и даже шевелится.

Ну, а Дёмушка, когда баночка оказалась у него в руках, так и задрожал весь. И радостно-испуганно поднёс её к самым глазам: