Николай Иванович вынужден был устремиться вперед. Девочка поправила фартук и пошла дальше, но плечико фартука тут же свалилось.

Директор хлопнул стопой тетрадей о стол, внутри стола что-то ухнуло, отозвалось.

— Садитесь.

Решительная женщина и Николай Иванович сели. Девица перестала мучить печатную машинку.

— Я — обедать, Валентин Сергеевич. Вам звонили из спортивного штаба, требуют заранее список ребят для первой тренировки к майскому параду. Список я печатаю.

— Идите, Танечка.

Инициативу в разговоре немедленно взяла женщина с театральной сумочкой.

— Мы родители. Мы всё знаем — спортивный штаб, списки, рост не менее одного метра сорока сантиметров. Мы всё поняли. Ребята были не правы, усматривая в этом дискриминацию.

— Почему дискриминацию? — удивился директор. — Дискредитацию. Вы не будете возражать, если я займусь попутно тетрадями.

Директор снял с вершины стопы тетрадь, открыл ее, подхватил из кармана карандаш и пустил ее по строчкам как гончую. Николай Иванович наблюдал за карандашом, ждал, как и директор, результатов погони.

— Вы бастовали, простите, я хотел сказать, дети ваши бастовали, вот что. — Карандаш настиг в тексте первую ошибку, которая не успела от него спрятаться, вцепился в нее, начал трепать. Николаю Ивановичу показалось, что он даже услышал крик жертвы.

— По-моему, Валентин Сергеевич, громко сказано — бастовали, протестовали.

— И дискредитация тоже громко сказано. И неверно.

— И неверно. Может, есть что-то похожее? Если нет, — сказала женщина, — то это шалость, Валентин Сергеевич. Вы в детстве не шалили, вспомните? Девочек портфелем колотили? Девочек всегда колотят портфелями. Шалость. Неосознанная. И они пошалили неосознанно.

— Но ваш сын отличается осознанными шалостями.

«Может быть, это Спичкин или Куковякин?» — решил Николай Иванович. Он сидел пока что спокойный, забавлялся директорским карандашом, который в данный момент отдыхал.

— Недавно на уроке географии ваш сын упорно пытался доказать, что Земля имеет форму ящика. — Директор опять сделал попытку пустить карандаш бежать по сочинению.

Николай Иванович тоже опять переключил внимание на карандаш. Ошибки теперь, наверное, затаились, сидят, только слабонервная вспорхнет. Николай Иванович вспорхнул бы.

— Мы с мужем обсуждали это дома. Ни я, ни муж ничего подобного ему не говорили. Семья здесь ни при чем.

— А на уроках музыкальной грамоты, товарищ Куковякина?

Значит, это Куковякина мамаша.

— Он читает ноты.

— Он читает «Анжелику».

— Валентин Сергеевич, у сына выраженные музыкальные способности. Я в молодости тоже пела. — Куковякина шумно вздохнула. — Имею слух достаточный, и мальчик у меня никогда не болел ушами. Как он животным подражает, вы бы послушали.

«Значит, все-таки Куковякин в классе мяукает», — вспомнил Николай Иванович Люськин показ практикантки: «Класс, тихо! Куковякин, ты мяукаешь?»

— Я говорю не о музыкальных способностях, а о поведении вашего сына.

— Но вы сами заговорили об уроках музыкальной грамоты, Валентин Сергеевич.

Николай Иванович с завистью подумал, вот как надо сражаться за детей, отстаивать их интересы, в то же время он был счастлив — о нем забыли, может, все и обойдется?

Не обошлось, вспомнили.

— А вы? — Директор обратился к Николаю Ивановичу.

— Ермоленко.

— У него дочь, — решила оказать помощь Николаю Ивановичу Куковякина.

Сама она считала, что отбилась от директора, раскрыла сумочку, достала газету и опять замахала ею, как среди жаркого дня.

— Люся, — сказал Николай Иванович.

Он прежде и не подозревал, что будет до старости бояться директоров школ. Кого он не боится? Но кого-то он все-таки должен не бояться! Николай Иванович начал быстро подыскивать в уме, кого бы он не побоялся. Не подыскал. Может быть, потому, что быстро?

— Люся, кстати, читает «Анжелику» вместе с вашим сыном, товарищ Куковякина, — сказал директор.

— Читать книжки пока не запрещено. — Куковякина помогала Николаю Ивановичу. Газету она раскрыла пошире, чтобы и веер был пошире.

— Жизнь есть жизнь, и нельзя отрываться от действительности, — ни к селу ни к городу пробормотал Николай Иванович.

— Погодите. — Директор постучал по столу карандашом. — Где вы были раньше?

— Раньше? — Николай Иванович мучительно думал, где он был раньше, ну, где? — Я был, кажется, в командировке. — Добавил уже совсем упавшим голосом: — Все, знаете ли, командировки одна за другой. — Живот у Николая Ивановича медленно холодел. — А то и две командировки сразу туда и… сюда.

Директор настолько изумился, что уронил на стол карандаш, и этого оказалось достаточным, чтобы лавина из тетрадей рухнула, рассыпалась по кабинету. Николай Иванович первым кинулся собирать тетради: некоторая надежда на амнистию, как добровольца, а в том, что именно сейчас разразится самый большой скандал, Николай Иванович не сомневался. Валентин Сергеевич тоже собирал тетради. Их передавали Куковякиной, и она вновь складывала в стопку, прессовала крепкой рукой. Тетради с образами Обломова? Чацкого? Печорина? Николай Иванович украдкой приоткрыл одну тетрадь, но поглядеть не успел.

В дверях показалась Мария Федотовна. Николай Иванович так и остался стоять на коленях на полу, оглушенный и не способный ни на какое сопротивление — берите голыми руками. И взяли.

Директор занял свое место за директорским столом, но теперь, скорее, это было похоже на место судьи.

— Вы говорите, две командировки сразу? Присаживайтесь, Мария Федотовна.

— И туда… и сюда, — в отчаянии пролепетал Николай Иванович, глядя на Марию Федотовну.

— Его надо сдать в милицию, — сказала Мария Федотовна, не присаживаясь. — Он ложный родитель. — Это Мария Федотовна произнесла со скорбью.

— До свидания, — сказал Николай Иванович директору, — а то я с вами не поздоровался, не успел.

— Я вас предупреждала, — несколько оттаяв, вздохнула Мария Федотовна. — Никаких контактов.

И его сдали. Когда Николай Иванович в сопровождении школьного сторожа уходил в отделение милиции, Люсю крепко держали Мария Федотовна, отчего сделалась розовее обычного, дежурный по школе старшеклассник и Куковякина, которая полностью приняла сторону обвинения. Вышла во двор и секретарша Таня со стаканом порошкового киселя, который она лениво допивала. Таня не отказалась от своей версии — родитель беглый, его нашли через суд и теперь водворяют в семью.

Люська стояла не шелохнувшись, казалось, она забыла обо всех и обо всем, но ее глаза медленно темнели, как перед грозой.

— Я когда-нибудь что-нибудь сделала тебе плохого? — У Марии Федотовны дрожало от обиды и напряжения лицо, дрожал голос, потерялась ватка из-под очков.

— Ты сложный ребенок, — заявила Куковякина. Она была в мохнатой папахе, край папахи свешивался на лоб челкой. Куковякина считала себя представителем дирекции, потому что директор ушел проводить дополнительный урок. Заявление, которое сделала Куковякина, что Люська сложный ребенок, Люська слышала неоднократно на протяжении всей своей жизни.

— Вы все не сложные люди? Простые, Как школьные ластики, да?

— Что она говорит? — обратилась Куковякина к Марии Федотовне. — Совершенно упущенный ребенок. Безотцовщина, конечно. — Папаха Куковякиной приняла грозный вид.

— Люся, перестань. И вы, пожалуйста, перестаньте.

— Нет уж, я не перестану! — и Куковякина одной рукой начала приглаживать, успокаивать Папаху, но и папаха не успокаивалась.

Дежурный старшеклассник помалкивал, в спор не ввязывался, держал Люську.

— Куда его увели? — спросила Люська.

— В милицию, — ответила Мария Федотовна.

— Я бы прямиком его в больницу, не скажу в какую. Спрашиваю: «У вас кто?» — «Никого». А потом: «Простите, у меня дочь». В конце что сказал директору: «До свидания, я с вами не поздоровался». Тут двух мнений быть не может!

— Вы знаете, кто вы такие? Вы и вы? — Люська кивнула на Куковякину и на Марию Федотовну. — Клецки! — Ловко поднырнула и вырвалась от старшеклассника, крикнула: — И ты клецка!