Так рождаются мысли, так гаснет безумный порыв.

Еле смутно и сонно приходят, проходят виденья;

Сеткой путаных вех — перепутья, тропинки, пути…

Снова ищешь во тьме затерявшийся путь поколений…

По колено в болоте, в воде отражаясь, брести!

И, неслышно возникнув, родными пушинками снега

Дым созвездий сливается с горьким дымком от костра.

Изваянием лоси застыли в стремлении бега,

И трепещущий мускул сжимает неведомый страх.

Так шуршат тростники, так мучительны птиц перелёты,

Что, забыв о вчерашнем и вверивши душу ружью,

Ты осенними зорями снова бредёшь по болотам,

Отдавая природе и горе, и радость свою!..

Огонь на озере погас. По болоту хлюпали шаги. Потом, как бы раздвинув темноту, у костра появились рыбаки. Впереди шёл старик в ватных штанах и замасленной телогрее, из прорех которой выпирала серая клочковатая вата. За ним — молодой парень в грязном брезентовом комбинезоне, с чёрным от сажи лицом, в подвёрнутых болотных сапогах.

— Добрый вечер! Погреться можно?

— Присаживайтесь.

— Тоже по рыбу?

— Нет. Экспедиция.

— Нефть ищете? Это не ваша партия в Усолье стоит?

— Нет, не нефть. Раскопки ведём.

— Это какие же?

— Да они, батя, черепочки копают у моста.

— А-а, у Кузнецова, у Романа Ивановича, значит, стоите? То-то, смотрю, личность мне ваша знакомой показалась, — думаю, встречались али как? Вон оно что, черепочки копаете, значит! И здесь тоже копать предполагаете? Указания есть какие?

— Да, и здесь тоже. Люди-то первобытные везде здесь жили…

— Да ну? И на Хмельниковской горке? Скажи ты! А вот так ходим всю жизнь, ночуем здесь когда, а про то не знаем… Вот что наука-то значит. До всего дойдёт!

— А как рыбалка? Закололи что? — влезает в разговор Юрий.

Парень, прикуривший сигарету от головни, выпрямился.

— Есть немного…

— Ты вот подумай, и здесь нашли, — удивлялся старик. — И как же это вы, с приборами какими ищете? Верно, значит, деды говорили — мой вот, к примеру, из Хмельников я родом… Так, дескать, из самого Углича купцы сюда приезжали, здесь останавливались, товар продавали… А товар какой? Горшки больше. Сейчас всё Хмельниковская горка да Хмельниковская горка, а раньше её Торговищем звали, торговали здесь. Должно, какие-ни-то горшки у них и бились…

Все рассмеялись. Я пытаюсь объяснить:

— Нет, отец, мы постарее ищем, подревнее. Этак, чтоб им по три, по четыре тысячи лет было.

— Это как же понимать надо? Что ли, когда поляки приходили, при Грозном, а их наш Александр Невский выгнал? Так я понимаю?

Вся история перепуталась в голове старика!

— Нет, отец, ещё древнее.

— И нешто находите?

— Находим.

— Ну, пошли, батя, дай людям отдохнуть!

— Ты погоди, Ванька, погоди. Дай мне с учёным человеком поговорить! А к примеру вот — какие же люди это были? Вроде обезьян, что ли?

— Да нет, почему же? Такие же, как и мы с вами. Только железа у них не было, всё из кости да из камня делали.

— Ишь ты, додумались до чего! — В голосе старика слышится уважение к непонятному. — И находите?

— Конечно. Раскапываем и находим. Вот жили здесь, на берегу, так же, как вы, острогой рыбу били…

— Строга-то из чего у них была? Железа-то, сам говорить, не было?

— Из кости. Затачивали кость, зубцы делали, на палку насаживали и били рыбу.

— И находили вы такую-то строгу? Али только предположения есть?

— Здесь ещё нет, но у моста нашли. Так что всё точно.

— А рыба какая у них была? Про то неизвестно?

— Тоже известно. Такая же, как и сейчас: щуки, лини, сомы, окуни, плотва, налимы…

— Со-мы?! А сейчас здесь сомов нет — разве что в Кубре, у Андриянова. Может, по тем древним сомам это озеро Соминым и стало прозываться?

Старик разволновался не на шутку. Новый, неведомый мир, существовавший испокон веку в этом знакомом от рождения мире, открывался ему сейчас. Но сын торопил его:

— Хватит, батя, ехать надо! Мало рыбы взяли. Ну, счастливо вам оставаться!

— Спасибо. Ни рыбы, как говорится, ни чешуи!

— И вам того же…

Встав, они направились к лодке — старый и молодой, оба кряжистые, с узловатыми мускулистыми руками, привыкшими и к веслу, и к топору, и к лопате, чтобы в земле копаться.

— Ишь ты, тоже люди, значит, — донеслось из темноты…

Юрий, поворочался в спальном мешке и затих.

Сон долго не шёл. Я лежал и смотрел на звезды, прислушивался к тоненькому звону комаров, что кружились над нами и отлетали, испуганные запахом диметилфталата, которым я старательно намазал перед сном лицо.

Сколько раз вот так же, на этом месте, люди разжигали костёр, и круг света, брошенный им на землю, становился — пусть на короткое время — для человека «домом». И теперь, и недавно, и много, поколений назад…

Потом звезды закачались, поплыли куда-то в сторону, вниз; они текли надо мной широкой мерцающей рекою, а спиной сквозь мешок, плащ и ветки я ощущал медленное вращение земли, которая несла нас, этот костёр, ночной лес и влажное близкое озеро сквозь темноту сияющего пространства…

Наверное, я вздремнул и очнулся, когда сквозь сон услышал, как Юра поправляет костёр. Но это был старик с сивой, немного всклокоченной бородой, без шапки, в короткой меховой телогрее, переделанной из старого полушубка. Отсветы огня плясали на его руках — старых, оплетённых верёвками синих вен; суставы пальцев распухли от застарелого ревматизма, и сгибал их он с трудом, пододвигая в огонь уже наполовину сгоревшие ветки.

Вытертые штаны до колен были замотаны онучами, на ногах были лапти, которые ещё плели иногда в Хмельниках на покос, а перепоясывал его лыковый ремень, на котором висела берестяная солоница и что-то вроде оселка.

В траве, немного поодаль, виднелось тёмное косовище.

«Вот не спится старому! — подумал я. — Ни свет ни заря на покос собрался… А косу что ж на земле положил?»

Заметив моё движение, старик поднял голову и посмотрел на меня. В свете костра лицо казалось кирпично-красным, а глаза, голубые и прозрачные, взблёскивали добро и внимательно из-под седых нависших бровей. И весь он был спокойный и уютный, этот деревенский дед с большими трудовыми руками, огрубевшими от крестьянской работы.

— Ты, извини, разбудил тебя, видно, милок! — не сказал, а словно пропел старик. — Да вот у костерка посидеть захотелось. Авось, думаю, хозяева не обидятся, старика не прого- нят…

— Да что вы, пожалуйста! Какие же мы хозяева, костёр — он для всех светит.

— Вот и я то ж думаю! Дак ведь люди-то разные бывают. К одним сам придёшь и поговоришь, и уважение тебе сделают, и ты их уважишь. А другие так просто: ещё стороной обходи, чтоб не обидели! Разные люди, каждый на свой манер…

Старику хотелось поговорить. Видно, передумал он уже давно все свои думы, перебрал их, как нехитрый скарб, и нужен был ему собеседник, чтобы можно было выговориться, освободиться от груза, что собрал он за всю свою жизнь. И от радости, что нашёлся человек, которому всё это можно пересказать, он словно молодел на глазах, и лицо его менялось от вспышек пламени, а я думал: сколько же лет ты прожил, дед, на этой земле? Семьдесят, девяносто или все сто?

— Да вот, к примеру сказать, ночевали тут одни. Тоже на лодке приехали, с мотором, егерь с ними, Иван Егорыч, из охотхозяйства, видно, начальники большие. И палатки у них, и ружья, водки навезли — страсть! Пьют, стреляют… А что, спроси их, стрелять? Нешто охота сейчас разрешена? Птицу — её жалеть надо, жалеть! Тоже жизнь у неё своя, сроки свои. Ты по осени её бей, птицу-то, когда в перелёт идёт. А летом — одно смертоубийство это. Тоже я к ним пришёл, подсел, вроде разговор завести, а они — пошёл, говорят, отсюда, старый хрыч! Наше это место, мы всё могём! Ну да я что — пошёл. Что с пьяным-то сделаешь — ещё стрельнет тебя с перепою. Мне уж Егорыч говорит: «Уходи от греха подальше! Сам плачусь, что связался, да — приказ…» Однако схоронил птицу — не побили ни одной. А не углядишь — потом только пёрышки собирай… Беречь её надо, вот что! Разве прежде столько её было!