Как-то вечерком 9-го мая сидел я дома, нагло пялясь в вяло мерцающий монитор. Тусклая лампа в углу отбрасывала слабый свет на боковую часть белого, но от времени немного заляпанного, принтера Hewlett Packard. Уже достаточно смеркалось, за окном моросил средней силы ранний весенний дождь, изредка попадая точным броском капли в окно, отчего создавалось ощущение отчуждённости мыслей. На чистом, недавно помытом, паркетном полу стояло узорчатое блюдце с двумя жёлтыми кусками грейпфрута, сверкающими своей красной кроваво-сочной мякотью. Ничто не предвещало беды.

Уже почти решившись отдаться в руки Морфея и часов на десять уйти в мир снов, ибо что-то стал уставать — больше морально, нежели физически, хотя и это не отсутствовало, я задумчиво с противным скрипом потёр пальцем о засаленный угол моника. Моник не менее задумчиво померцал и угомонился на время. Время пока терпит, товарищ моник, время пока терпит; запомните эту фразу, ибо она может стать последней в вашей жизни. Кто мог ожидать, что в этот благодатный момент полного умиротворения и спокойствия, когда общение с иным миром вступило в свой апогей, когда планетарная система созвездия Девы всем своим видом указывала на восток, когда хитрый зверь вомбат жрал коноплю, когда… Кто мог предположить, что именно в этот поганый момент люди захотят зажечь пару десятков звёзд, запрятанных в снаряды салюта?

Первым раздался приглушённый взрыв, а через несколько секунд от него пошла волна — эдакий гром в миниатюре. А ещё через секунду донёсся сперва один, затем другой, а затем уже множество голосов, кричащих в едином порыве оргазма «Ура». Тут же, будто подпевая им, раздалось ещё несколько залпов. Затемнённая комната моя вдруг озарилась слабым светом сверхновой звезды, взорвавшейся совсем неподалёку стараниями добрых людей. А толпа всё кричала: ей хотелось зрелищ и хлеба, а главное — крови девственниц. К общему хору присоединились новые голоса, басящие что-то своё, отрешённое от общественной мысли.

Нехотя переставляя непомерно уставшие от утренней беготни и дневного прогруза ноги с головой, пришлось ковылять на балкон. Батюшки, да тут митинг! Знакомые все лица. Как поживаете? Хорошо? Ну и идите туда. О-о-о, здравствуйте, мадам. Позвольте представиться, Пьер Безухий. А вы что, любите конный спорт? Ну что вы, как можно. Скока? Полтос? Много дерёте, мадам, я и подешевле найду. Ну хорошо, вроде со всеми поздоровался, а кого забыл, ну и дитенахъ. Мы сами с усами. А усы хороший, пышные — сам клеил, хрен оторвёшь. Ой, толпа, вот ведь толпа.

Тут снова громыхнуло, народ аж прослезился. Вон там где-то на отшибе стоит дедушка в форме с орденами без зонта мокнет. На груди аж три ордена, только не видно какие, но, судя по тому, как он держится, не хилые ордена. И вот стоит он, мокнет под несильным, но непрекращающимся дождём: прозрачные капли воды с гулким шлепкой падают на протёртую годами лысину, оставляя на ней мокрый след, и скатываясь по неровностям черепа на жиденькие седые волосы по краям. Он смотрит на салют, на тот отголосок прошлого, коим сам является, смотрит немигающим взглядом, встав из последних сил прямо, и высоко подняв голову. Молчит, лишь ноздри яростно вздуваются, засасывая мокрый воздух подобно насосам в это когда-то молодое, а ныне почти полностью увядшее тело. Толпа беснуется вокруг него, окружая со всех сторон, но он стоит один, как и в тот раз, он стоит один.

Останавливаются машины на обочинах, заслоняя крайний правый ряд магистрали, мигают фарами и усиленно бибикают при каждом новом взрыве салюта. Какой-то оптимист достал из багажника небольшой серый чемоданчик, что-то ковырнул, и оттуда вылетела красивая светящаяся красным светом ракета. Она улетела ввысь, два раза перекувырнулась в полёте и взорвалась огнём сотен свечей.

Вскоре, однако, салют закончился, а дождь усилился. Народ, как стадо свиней на водопое, повалил по домам. Вон бежит карлик в пиджаке, прикрывшись разворотом газеты с голым мужиком на обложке. Сразу позади него быстрой походкой идёт паренёк в плаще и тащит за руку довольно тучную девку в нелепом зелёно-голубом свитере. Так и хочется спросить, почему ж Володька сбрил усы. Вот первопроходцы проложили путь, а потом за ними двинулась основная масса толпы, заблокировав сразу две полосы своим движением. Но машины их молча объезжают, яростно вращая фарами на лбах.

Сонным глазом я смотрю на них. Жалкое подобие человека — большинство из них даже не знают что это за праздник, это видно по глазам, по выхлопам. Они пытаются петь, но это плохо получается, больше похоже на крик больной на хвост кошки в полнолуние. Медленно отхожу от окна и направляюсь в комнату. Спать, спать и спать. Напоследок слышу невнятные крики, визг тормозов по мокрому асфальту и звук удара.

— Я устал, я ухожу.

Сколько раз я прокручиваю в голове эту фразу одного моего друга, кою он сказал несколько лет назад. Иногда начинаешь думать: а был ли у него выбор, а был ли другой путь, а был ли какой-нибудь выбор у нас? Иногда ведь так и хочется сказать, что мне всё надоело, что всё плохо, что хотелось как лучше, а получилось, как получилось. И рядом лежит прочная и длинная верёвка с мылом, неизвестно кем подложенная. Иногда привычный здравый рассудок уступает место какому-то чувству, отчаянию, которое при любой удобной возможности готово разорвать тебя на части, отправив к праотцам.

Так было и сегодня, впрочем, как и всегда. Лёгкий ветерок простудным дуновением полился в оба уха сразу, оставляя в них некое паршивое ощущение, будто клоп в мозги нагадил. Справа пролетела большая жирная оса, которая свободно могла бы выбить мне глаз, не будь я в очках. Хорошая зелёная травка приятно шелестела под ногами, услаждая слух, опухший от жужжания кулеров. Да, я на даче.

Какое прекрасное и ёмкое, вместе с тем и короткое слово — дача. Многие люди возраста больше сорока лет слышат в нём радостные нотки отдыха от повседневных забот, расслабления души и деградацию мозга. Однако ж все остальные представляют себе тяжёлый труд, изматывающие многочасовые нагрузки под палящим солнцем или проливным дождём, не оставляющем ни одной сухой молекулы на одежде.

Итак, действовать было решено в лучших традициях нашего деды Ленина — берём бревно и таскаем. Брёвна таскать не надо, посему мне в руки дали газонокосилку и приказали косить газон, не покошенный ещё с прошлого лета. В итоге, натерев свои любимые ладошки в уродливые прозрачно-белые мозоли, прокосил сколько сумел и уехал домой со старшим братом, оставив родителей закрыть дом и приехать на своей машине. Красиво, удобно и мягко было в машине брата — так бы и уснул, может быть даже вечно.

Вот тут-то это и началось; усталость брала своё. Брат пытался что-то смешное говорить, и я искренне верю, что это было смешно, но тело было в каком-то судорожном напряжении, и это напряжение отключало мозг, клоня его в сон. За непробиваемой линзой тёмных очков он не видел усталых сонных глаз, он видел лишь то, что на его реплики я улыбаюсь и смеюсь, можно сказать, адекватно реагирую на происходящее. Из динамиков звучит что-то из Би-2, но у меня в ушах сама собой звенит Света. Иногда меня спрашивают, как я могу такое слушать, там же нет смысла, да и музыка сакс, и ваще, как на комповых колонках можно что-то слушать, а я им всегда отвечаю, что я клал и на музыку, и на голос, и на смысл, да и качество мне не важно.

Однако дорога заканчивается, повороты выпрямляются, очертания домов становятся более чёткими и белёсыми, появляются живые люди и машины. Кто выдыхает углекислый газ, кто угарный. Чуть тряхнуло на выбоине в чёрном пахучем и выделяющем ядовитые испарения асфальте местной магистрали, возвращая понемногу к жизни. В горле начинается резкая боль, засевшая глубоко в ткани — наверное, простуду на даче подхватил. Поправляю немного кепку и перевожу взгляд в окно, сохраняя с виду полную неподвижность и спокойствие. Зрение расфокусируется, объекты становятся мутными и неясными, как в плохом кино на старом проекторе — зажевало плёнку и конец, кина не будет. Только это не кино, хотя и зажёвывает не так часто.