– А вспомни Сырбу? Тоже запирался, а совсем из-за другого… – вмешался Моисеенко.

– Чудак ты, право, – усмехнулся Дмитрий Николаевич. – Сырба совершенно точно знал, в чем его подозревают. И когда ему сказали, что речь идет об убийстве, он сразу заговорил, потому что в этом он не мог быть замешан. А Коляскина и Печеркин, во-первых, не могут отрицать своего знакомства с Мельником. Во-вторых, у нас в руках свидетельства, что из Шадринска они уехали в Свердловск вместе. А самое главное, Толенька, ни Коляскина, ни Печеркин, если они к этому делу не причастны, не могут знать, что речь идет об убийстве! Прав Василий Тихонович, работать надо.

– Положим, что Печеркин-то это понимает не хуже нас с тобой… Он, наверное, в клубе тоже о чем-то думал, – не замедлил вставить Моисеенко.

– Правильно, – согласился Дмитрий Николаевич. – Зато Печеркин не подозревает, что Коляскина уже здесь и сидит в соседней камере, а Коляскина не предполагает, что нам известно о скандале в ее доме и о поездке с Мельником в Свердловск. Почему она не сказала обо всем этом сама? Надо их столкнуть так, чтобы им не осталось никакого пути, кроме правдивых показаний!

– А что, если дать им возможность подумать? – спросил обоих Саломахин. Он опять улыбался едва приметной улыбкой. – А самим попробовать с другого конца… Только перед этим давайте уточним одно: имеем мы право подозревать Печеркина, скажем, в убийстве?..

– Конечно! – немедленно ответил Моисеенко. – Он ведь еще в Шадринске нож хватал.

– Ну?..

– А для этого достаточно и шадринского скандала.

– Не только, – теперь заговорил Суетин. – Как выяснил Василий Тихонович, Печеркина остановила тогда его жена. Значит, она-то во всяком случае…

– Правильно! – Саломахин понял его с полуслова. – Пусть посидят сутки, а мы успеем за это время сделать последний шаг: если окончательно убедимся, что Мельник был в Соколовке, то до убийства нам останется всего полтора километра…

– И эти полтора километра нас уже поведут Печеркин с Коляскиной сами, – сказал Суетин и нарисовал на листке бумаги, который перед ним лежал, жирную точку.

– Посылаю за Татьяной Печеркиной! – резко поднялся Моисеенко.

– Еще одно, товарищи, – остановил его Саломахин. – Надо подумать и над тем, с чего начинать…

Оба остановили на нем вопросительные взгляды.

– Жена, по-моему, должна лучше других знать вещи мужа…

– И помнить, как был одет гость.

Татьяна Печеркина робко вошла в кабинет Моисеенко и окончательно смутилась, увидев много людей. Как за помощью, попыталась она обратить свой взгляд к начальнику торфоучастка Румянцеву, но тот, подавленный и от этого раскрасневшийся больше обычного, отвернулся к окну. На столе Моисеенко лежало пять разных поясных ремней. Один из них выглядел хуже, много старее других.

– Подходите ближе, товарищ Печеркина, – пригласил ее Моисеенко. – Посмотрите на эти ремни.

Печеркина, видимо, плохо понимала, что от нее хотят, послушно подошла к столу.

– Есть среди этих ремней знакомый вам? – спросил ее тихо Суетин.

Она не ответила. Только подумав и уяснив смысл вопроса, она взглянула на стол внимательнее и неуверенно протянула руку к старому плетеному ремню.

Анатолий Моисеенко медленно поднимался со стула, но Саломахин, стоявший позади Печеркиной, усадил его жестом обратно, посоветовав женщине мягко:

– Вы присмотритесь, товарищ Печеркина. Торопиться не нужно.

– Да, этот, – обернулась она к нему. – Только откуда он взялся? Давно уж я не видела его на Геннадии. Думала, потерялся…

– Не ошиблись? – подошел к ней Суетин.

– Его, Дмитрий Николаевич, – твердо повторила Печеркина.

Не выдержал Румянцев. Он порывисто вскочил со стула, повернулся к Печеркиной и, увидев, что перепугал ее, ничего не мог сказать и только со всего маху хлопнул себя по бедрам.

– Ох-хо-хо!.. – вырвалось у него.

Татьяна Печеркина была уверена, что в милицию ее вызвали по поводу домашнего скандала мужа. Прошел уже год с того времени, а хлопоты с ним все не кончались. И только осенью, когда в Соколовке было собрание, Суетин пообещал не доводить дело до суда. Как потом говорил начальник участка Румянцев, пожалел закон ребятишек. С того и успокоилась.

А жизнь нежданно-негаданно вывернула на другое…

Перед Татьяной Печеркиной вновь промелькнули те короткие, но полные страшных тревог дни. Если случайные свидетели запомнили только гостей Коляскиной, да кто где сидел и что говорил, жена Геннадия знала и чувствовала больше.

В начале допроса она все еще была далека от мысли о беде: ведь все давно прошло и миновало. Но разве могла она забыть тот день, когда, войдя в квартиру Коляскиной в Шадринске, не зная еще, что произошло, но почувствовав, как замер и подобрался ее Геннадий, сама она сжалась в комок от безотчетного страха: она-то лучше всех знала его характер. Геннадий ничего не умел делать спокойно, не было для него конца работы, пока все не сделано, не мог и перед вином отступиться, пока не выплескивались в стакан остатки, и спорить без драки тоже не умел. А на этот раз с мужем стряслось еще худшее: Татьяна заметила, как посветлели его глаза от холодного немого бешенства.

Все, что происходило потом, она видела совсем иным взглядом, чем другие.

Афанасий Мельник не понравился ей. Она наблюдала, с какой осторожностью он присматривался к Геннадию, прежде чем сказать ему хоть одно слово. Как остерегался его, словно ждал вместо ответа удара, и как потом ошибся, приняв внешнее спокойствие за добродушие, не замечая, как темнеют на дне глаз Геннадия беспокойные дробины зрачков. А у нее охватывало спину холодом.

Она раньше других почувствовала, как захлестнула Геннадия слепая ярость, когда, не стесняясь никого, подвыпивший Мельник вспомнил его мать и что-то бывшее между ними. Она не ошиблась тогда: кинулась на нож сама, не думая, что будет дальше…

Но самую большую тревогу поселила в ней Клавдия, которая после этого зауздала Геннадия. Она не переставала говорить с ним, успевая и наливать рюмки, и попридержать от пьяной болтовни Афанасия, и заставить петь других. А о чем говорили, Татьяна так и не разобрала, и от этого все росла необъяснимая тревога…

Женщина не смыкала глаз и по дороге в Свердловск, окончательно сбитая с толку неожиданным решением Клавдии ехать вместе со всеми, плохо понимала разговоры о железе и шифере. Решилась только молча взглянуть на мужа, когда он ни словом не обмолвился после решения Клавдии всем вместе переночевать в Соколовке…

В Соколовке успокоилась. Приехали поздно, в поселке одно за одним затухали окна.

Геннадий ушел домой к продавщице местного магазина, принес четыре поллитровки, а она приготовила на скорую руку ужин, уставила стол разной солониной. Было хоть и не шибко весело, а все по-порядочному…

– Афанасий Мельник с Клавдией собирались уехать с Красного около семи часов, чтобы успеть не к поздней электричке на Нижний Тагил, – рассказывала Татьяна. – Завели будильник, поставили на пять часов, а сами – за стол. Я устала и пересела на кровать. Незаметно задремала. Когда проснулась, увидела Геннадия возле печки, подкладывал дрова. Клавдия сидела за столом, тыкала вилкой в капусту, видно только что выпила.

– А где Афанасий? – спросила я,

– Уехал, – сказала Клавдия.

– А ты?

– Раздумала. На улице холодина поднялась, а у меня пальто старое, стежь скаталась, вовсе не греет. Думаю, с чего это я буду зубами чакать из-за чужой нужды. – Схохотнула: – Вот допьем с Геннадием вино, да и в Шадринск поеду…

Поглядела я на своего, а он и не повернулся ко мне. Как сидел, уткнувшись в печь, так и остался. Подумала, что разругались напоследок опять, но ничего не сказала: уехал – и хорошо…

– Вы были на собрании в клубе, когда говорили об убийстве? – спросил ее Дмитрий Николаевич, присутствовавший на допросе вместе с Саломахиным.

– Нет.