— Вам незачем уходить, — сказал Кон.

— У меня есть кое-какие дела, я и так уже собиралась идти в дом.

Кон поднялся на крыльцо и присел на лавку.

— Чудесный вечер, — провозгласил он, помолчав.

— Не без того, — согласился док.

— Самая чудесная весна, какую я видел, — продолжал Кон, мучительно подбираясь к сути своего дела.

— И мне так кажется. По-моему, сирень никогда не пахла так славно.

— Док, — решился, наконец, Кон, — я задолжал вам немножко деньжат.

— Да, кое-что.

— Вы не представляете, сколько именно?

— Ни в малейшей степени. Я никогда особо не утруждал себя выяснением.

— Считали, что это пустая трата времени. Считали, что я никогда не уплачу.

— Что-то в этом роде, — кивнул док.

— Вы меня врачевали очень долго.

— Верно, Кон.

— У меня с собой три сотни. Как вы думаете, это сойдет?

— Давайте скажем так, Кон, — ответил док. — Я бы оценил все скопом в меньшую сумму.

— Ну, тогда мы будем вроде как квиты. Мне кажется, что три сотни будет по-честному.

— Если вы так считаете.

Кон извлек свой бумажник, вынул из него пачку купюр и протянул ее доку. Док взял ее, сложил пополам и сунул в карман.

— Спасибо, Кон.

И внезапно дока пронзило курьезное чувство, будто он должен что-то понять, будто есть некая догадка, которую осталось только ухватить за хвост.

Но не мог выудить ее из подсознания, как ни старался.

Кон поднялся и шаркая направился к ступеням.

— Я как-нибудь загляну, док.

Док заставил себя вернуться к действительности.

— Разумеется, Кон. Заглядывайте. И спасибо.

Он сидел, не раскачиваясь, и слушал, как Кон идет по дорожке к калитке, а потом прочь по улице, пока шаги старика не стихли в отдалении.

Док решил, что если надо встать и взяться за журнал, то теперь самое время.

Хотя, скорее всего, это чертовски глупо. Пожалуй, медицинские журналы больше никогда не понадобятся.

Отодвинув журнал в сторону, док выпрямился, гадая, что его тревожит. Он читал уже двадцать минут, но прочитанное в сознании как-то не удерживалось; док не вспомнил бы и слова.

«Я слишком расстроен, — думал он. — Слишком взбудоражен операцией „Келли“, ну надо ж так назвать: операция „Келли“!»

И снова вспомнил все до мельчайших подробностей.

Как он испробовал это средство в Миллвилле, потом поехал в окружную медицинскую ассоциацию, и как окружные доктора, пофыркав и высказав весь свой скептицизм, все-таки позволили себя убедить. Оттуда док Келли двинулся в ассоциацию штата, а там — и в АМА.

И наконец, наступил тот великий день в ООН, где пришелец предстал перед делегатами, и где дока Келли представили присутствующим — а затем встало светило из Лондона и предложило назвать проект именем Келли, и никак иначе.

Док помнил, что тогда его переполняла гордость, и попытался возродить в себе это чувство, но это ему ни капельки не удалось. Больше никогда в жизни он уже не сумеет ощутить такую же гордость.

Вот так он и сидел в ночи — простой деревенский доктор в своем кабинете, пытающийся чтением наверстать то, на что никогда не было времени.

Но теперь все переменилось, и времени стало больше чем достаточно.

Док пододвинул журнал в отбрасываемый лампой круг света и углубился в чтение.

Но дело двигалось медленно.

Он вернулся назад и перечитал абзац заново.

То ли он постарел, то ли глаза видят хуже, то ли он просто поглупел.

Вот оно, это слово — ключ ко всему, та самая догадка, которую только оставалось ухватить за хвост и извлечь на свет Божий.

Поглупел!

Наверно, не совсем поглупел. Может, просто стал тугодумом. Не стал менее умным, а просто не таким догадливым и остроумным, как прежде. Просто начал не так быстро ухватывать суть.

Марта Андерсон забыла, сколько нужно дрожжей для выпечки своих знаменитых премированных булочек — а прежде Марта нипочем не забыла бы этого.

Кон оплатил свои счета, а по шкале ценностей Кона, которую он свято исповедовал всю жизнь, это была чистейшей воды глупость. По мнению Кона, остроумно и дальновидно было бы теперь, когда наверняка известно, что доктор ни за что ему не понадобится, просто забыть о своих долгах. Да и потом, сделать это было нелегко; он будет теперь ворочаться всю ночь, не в силах забыть содеянное.

А еще пришелец сказал одну вещь, которую док тогда принял за шутку.

— Никакого страха, — говорил пришелец, — мы вылечим все ваши болезни. Включая, скорее всего, и несколько таких, о которых вы и не подозреваете.

Не был ли такой болезнью разум?

С подобной мыслью примириться трудно.

Но если некая раса одержима разумом в той же степени, что и человечество, то это можно считать болезнью.

Когда он становится таким безудержным, как в последние полстолетия, когда достижение громоздится на достижение, а технология на технологию, когда прогресс идет настолько быстро, что люди не успевают перевести дух, то разум может стать болезнью.

«Я уже не столь догадлив, — подумал док, — не столь сообразителен, чтобы ухватить значение абзаца, перегруженного медицинской терминологией, и вынужден дольше думать, чтобы уместить это в мозгах».

А так ли уж это плохо?

Глупейшие известные доку люди были счастливейшими из его знакомых.

И хотя это нельзя счесть призывом к запланированной глупости, но вполне можно интерпретировать, как мольбу о менее изнурительной разумности.

Док отодвинул журнал в сторону и уставился на свет лампы.

Миллвилл почувствует это первым, ибо именно Миллвилл стал пробным камнем. А шесть месяцев спустя это узнает на себе весь мир.

«Интересно, насколько далеко идет процесс отупения?» — гадал доктор, ибо это стало вопросом жизни и смерти.

Станем ли мы лишь чуточку менее сообразительными?

Или вернемся к пещерным временам?

Или прямиком — к обезьянам?

Кто знает…

И все, что он должен сделать — это снять телефонную трубку.

Он сидел, окаменев от мысли, что операцию «Келли» следует прервать, что спустя многие годы смертей, боли и страданий человек должен отвергнуть избавление от них.

Но пришельцы-то! Пришельцы не могут позволить этому зайти чересчур далеко. Кто бы они ни были, доктор все-таки верил, что люди они достойные.

«Может, мы просто столкнулись с недопониманием, не достигли духовного контакта, и тем не менее в наших побуждениях есть нечто общее — сострадание к слепым и беспомощным.

А если мы заблуждаемся, — гадал док, — что, если пришельцы предлагают ограничить самоуничожительную мощь человечества, пусть и ценой унижения его до презренной глупости… какой же ответ следует дать тогда? А может, замысел состоит в том, что перед вторжением человечество надо просто ослабить?»

И внезапно док все понял.

Он понял, что каковы бы ни были шансы на то, что он прав, сделать уже ничего нельзя.

Док знал, что для вынесения верного суждения ему не хватает соответствующей квалификации, что он полон предубежденности, но ничего поделать с собой не может.

Он слишком долго был врачом, чтобы помешать проведению операции «Келли».